возжелал жену – слишком красивые бабы бывали под ним, когда он этого хотел. Нет. Он понял, что его обидели. Его жена перепутала ситуацию местами. Не любишь – уходи. Но не изменяй. Ты не мужчина. Не забывай мудрого Конфуция: женщина – это чашка, в которую наливают из чайника. А мужчина – это чайник. Ему не зазорно наливать в несколько чашек. А хорошо ли, когда в чашку наливают из нескольких чайников?
Будучи человеком, не склонным к прямолинейному выяснению отношений, Леонид затаился, наблюдая за образом жизни Светланы. Она сразу почувствовала это и даже предположила, что тот мог подбить кого- нибудь из начальников КГБ записывать ее телефонные переговоры. Поэтому домашним телефоном для звонков Булаю она перестала пользоваться, спускаясь либо в автомат, либо к подруге Аське на второй этаж. Та с жаром участвовала в ее романе, пытаясь подслушать, что только возможно.
Когда Булай сообщил ей, что начинает подготовку к очередной командировке, Светлана поняла, что пришел час окончательного объяснения. Она сама начала разговор, хотя знала, что ничем хорошим для нее он не кончится.
Они, как всегда, встретились на квартире ее родителей и сразу легли в постель. Что-то говорило ей, что это последняя встреча, и она брала все, что могла, потому что впереди ее ждала беспросветная мгла неженского существования.
Потом Светлана с грустью увидела, что Булай пошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил себе полстакана.
«Вот я и ухожу из его жизни», – подумала она. Если он вернется к спиртному, он уже не мой. Но как же без него?». Ее рациональный разум пытался создать сюжеты жизни без Булая. Все они были реальными, но все они были ей не нужны. Она поняла, что любит его независимо от того, что думает о нем. «Мне придется долго убеждать себя, что он мне не нужен. Долго-долго. Поседею вся. Испоганюсь».
Светлана поднялась из постели, накинула халат и вошла в кухню. Данила сидел за столом, жевал яблоко и глядел в одну точку. Она налила себе два глотка, выпила залпом, зажмурилась от накатившего спазма. Кажется, водку она пила впервые в жизни.
– Сердце мое. Не надо ничего говорить про нас с тобой. Я все понимаю. Ты со мной не останешься. Никто не знает, правильно ты поступаешь или неправильно. Я надеялась, что ты будешь со мной до конца дней, потому что у нас была любовь. Это неоспоримо. Ты решил по-другому. Бог тебе судья. Я слабая женщина. Если ты будешь появляться у меня, я, наверное, не смогу тебе еще долго отказать. Ты – в моей плоти. Но однажды я это перешагну. Уходи, Данила, уходи, сердце мое. Иначе мы будем недостойны того, что между нами уже случилось.
Данила налил себе еще полстакана водки, выпил одним духом, затем быстро оделся, поцеловал ее в губы и закрыл за собой дверь.
Светлана выпила еще глоток, пошла в спальню и легла в постель. Ей было плохо. Вечером она собралась с силами, приняла ванну и долго приводила себя в порядок. Затем выбрала самый красивый костюм и вышла на улицу. Оставаться дома ей было нельзя…
А Данила уже в который раз оказался в Арзамасе, у Сергея Стеблова. Ему как никогда раньше требовался человек, который знал о происходящем на душе и способный оказать ему помощь.
Когда Булай рассказал священнику о последних событиях в своей жизни, тот спросил его:
– Ты понимаешь свою ответственность за то, что натворил?
– Я ощущаю ее, Сережа, но не знаю, что делать.
– А что тебе делать, дружок, кроме как исповедоваться и покаяться в своих грехах, просить у Господа прощения за них?
– Не знаю, с чего начать.
– Пойдем завтра со мной в храм. Там и начнешь. Благо, будет литургия.
На следующее утро Булай исповедовался в Воскресенском соборе Арзамаса. Слова едва исходили из его уст, мысли убегали, душа дрожала от волнения. Он рассказывал о своей запутанной жизни, вольной и невольной лжи, изменах, причиненных обидах, а принимавший исповедь священник слушал, опустив глаза, и лишь вздрагивал иногда от того, что говорил Данила. Священник не расспрашивал его ни о чем. Невозможно всю боль души изложить в одной исповеди. Довольно и того, что сказал этот молодой и сильный мужчина. Впереди у него еще долгий путь покаяния. Благословив Данилу на причастие, священник отпустил его, и тот, окрыленный какой-то ранее неведомой силой, ждал возможности поделиться своими чувствами с Сергеем. Но Стеблов служил литургию, и, слушая его, Булай вдруг спросил себя, откуда у этого хрупкого и слабого человека такой чистый и сильный голос? «Бог, наверное, дал», – с улыбкой подумал он и поймал себя на мысли, что Бог – это такое простое и естественное, но в то же время непостижимое состояние бытия.
Потом, причастившись Святых Даров и чувствуя в себе какую-то необыкновенную наполненность, Данила пошел по храму. Ноги сами принесли его к иконе Богоматери, которая когда-то, много лет назад, позвала его своим светом.
«Вот я и пришел к Тебе, Матушка, Царица Небесная, – прошептал он и припал к иконе лбом, чувствуя, как из нее струится в его душу теплый и благотворный ток. Слава Тебе, Господи!»
Данила понял, что душа его обрела защиту на весь остаток земной жизни.
Аристарх махал рукой из окна выходившим из машины гостям. Увидев его покрытое курчавой бородой лицо, отсвечивающее нездоровой желтизной, Булай ощутил прилив родственных чувств. Установившуюся между ними дружбу было бы мало назвать единомыслием. Они оба ощутили то, что приходит людям, испытавшим очищение огнем и познавшим смысл своего присутствия на земле. Они оба понимали, что являются носителями одной национальной памяти и носителями единых национальных задач. Того незримого наследия, которое, несмотря на любые катастрофы, будет выводить русских на их русский путь.
– Ну вот, господин философ, приехал с тобой прощаться. Скоро отбываю за кордон.
– Все верно, Данила. Не тебе сидеть сложа руки и смотреть, как надвигается гроза. В добрый путь, милый, не подведи нас там.
– Скажешь мне что-нибудь на прощанье?
– Что тебе сказать? Скажу, что люблю тебя, как брата, и надеюсь на тебя. Без таких, как ты, страну не вытянуть. Как ты говаривал, железные дровосеки? Побольше бы нам таких дровосеков. Тебе туго придется. Только не думай, что если наши новые властители твоего труда не заметят, то он даром пропадет. Не пропадет, Данила. Ничто на свете не пропадает незамеченным. Верь в свою страну, верь в Господа – и все будет хорошо. И всегда знай: каким бы ты ни вернулся оттуда, как бы плохо тебе ни было, здесь тебя всегда ждут тепло и хлеб.
Отец чувствовал себя плохо – знаки грозной болезни уже приближались, но он старался не замечать их, держал себя бодро и был полон мыслей.
– Времена, сынок, настали интересные. Газеты читаешь, аж глаз не оторвать. Такую замечательную херню пишут, что ясно становится: наступает полное полоумство и перекобыльство. Генсек твой лысый – точно педераст. В политическом смысле, конечно. Про новое мышление трещит. Я так скажу: мышление всегда было одно и будет одним. В основе его лежит интерес. Твой, мой, государственный, народный, какой хошь. А если он решил, что мы всем скопом будем защищать междупланетный общий интерес, то значит, он строит Нью-Васюки. Видно, книжки он этой не читал. Да плевать на него, Данила, каких только идиотов наш народ не вскармливал, а видишь – коптим еще белый свет. Одно я ему, черту лысому, не прощу – не дал на старости лет водочки настоящей попить. Это какую отраву Наталья гонит – слов нет. А с тобой мы больше не увидимся, сынок. Знаю точно. Ты сейчас на вокзал иди, а я – к себе в комнату. И на этом – конец.
– Да что ты, папа… – начал было Данила.
– Иди, сынок. Все.
Старик обнял сына и добавил тихим, тонким голосом:
– Прощай.
Данила шагнул с родного крыльца на дорогу и, не оборачиваясь, пошел к вокзалу. Жгучая тоска сковала его сердце. Тоска, подсказывавшая, что он не увидит больше отца живым.
Начальнику немецкого отдела ПГУ исполнилось пятьдесят пять лет. Он чувствовал себя на сто десять. Обширная агентурная сеть в германском регионе, в создание которой
