отношения?
– Ничего себе. Мишка, конечно, занесся выше некуда. Но без меня ему трудно. За советом постоянно опускается до моей скромной личности, а получив, выдает его за собственный продукт. С мозгами у него перебои.
– Вот и хорошо. Помни, мы тщательно отслеживаем процессы в ЦК и считаем, что в этом году совершился перелом. Атака консерваторов отбита. Ты стал ответственным за международные дела и можешь свободно маневрировать. Лозунгам перестройки – полная свобода. Надо вести дело к концентрации вокруг тебя функционеров, понимающих неизбежность конца КПСС. Такие дела не делаются за ночь, но помнить о них надо даже ночью, согласен?
– Ты прав, как всегда, Хаим. Другого пути нет. Будем идти этим путем. Глядишь, что-нибудь получится.
– Получится, Саша. Обязательно получится, дорогой.
Глава 26
1988 год. И вечная тьма…
«За уголовника, что ли, меня считают», – думал Воронник, разглядывая нового соседа по камере. – Снова внутрикамерного агента подсунули, будто я сам когда-то не изучал эту науку».
То, что его сосед работал по заданию следствия, было правдой. Следователи также прекрасно понимали, что Воронник не сомневается в роли этого человека. Зато они понимали и другое: одиночество и тоска заставляют разговаривать даже с тем, кто на тебя непременно донесет. Простой и верный расчет оправдывал себя. Геннадию необходимо было облегчить душу, и он говорил с Андреем даже тогда, когда тот не задавал вопросов.
– Они хотят знать, почему я стал предателем? Я им уже говорил, и ты еще раз передай: я не знаю. Тот денежный долг, из-за которого я связался с американцами, был условным предлогом. Я бы мог легко выкрутиться. Даже мог просто повиниться. Самое страшное, что со мной сделали бы – это выгнали из органов. И все. Разве можно сравнить это с «вышкой»? Я не знаю, Андрей, почему я предал. Сам хочу понять, а не могу.
– Может быть, ты в советской власти разочаровался, неосознанную враждебность на нее затаил? А потом эта враждебность неожиданно выплеснулась?
– Не было такого. Конечно, наши маразматики в Политбюро меня раздражали. А кого они не раздражали? Но уже пришел Горбачев, появились новые надежды, понимаешь? И потом, нас ведь учили быть верными не Политбюро, а своей стране. Какая бы она ни была. Что мне это Политбюро? Другое дело, что я в доктрине коммунизма разочаровался. Было дело – решил ее поглубже изучить. Стал в свободное время основоположников читать и запутался окончательно. Топтался, топтался и понял, что и эти классики тоже никакой ясной концепции не имели. Чушь и вранье. И такая пустота душу обуяла. С одной стороны, собственные воспитатели обманули, а с другой – с какой-то непонятной демократией борюсь, которую тоже не могу постигнуть. Люди там сыто живут. По крайней мере, в европейских странах, но совершенно очевидно, что в политике их как быдло используют. КПСС и то честнее с народом была, чем западные демократы. Она хоть сама добросовестно заблуждалась и народ за собой в болото тянула. А на Западе – там все по расчету. Толпе дают возможность выбирать клоунов и драть глотку сколько хочешь, а за кулисами набивают свои кошельки. Вот и попал я в состояние невесомости, Андрей. Шел по жизни, как канатоходец без шеста. Дунуло на меня сквозняком, я и свалился.
– А ты не пытался эту пустоту заполнить? Например, какой-нибудь религией или сильным увлечением?
– Увлечение в таких делах не поможет, а религия… Не так я воспитан был, чтобы к Богу обратиться, хотя сейчас, перед лицом смерти, об этом думать стал. Только поздно уже, раньше надо было думать.
– Я тоже неверующий, но на зоне давно живу, видел много безнадег. Знаешь, почти все перед концом начинают верить. Как будто есть тайный закон. Даже сталинские генералы НКВД, которых Никита посажал, ближе к уходу все на себе кресты носили, представляешь?
– Теперь представляю, Андрей. Когда смерть совсем неподалеку замаячила, могу представить. Только сам пока не готов. Может потому, что у меня за эти полгода предательства в душе гниль поселилась. Всего полгода сукой был, а душа сгнила подчистую. Если бы ты знал, какая это тяжесть. Ни одной ночи не спал. Всего выворачивало. Только под утро часок прикорну и все. С женой не жил, радости не видел. Мутило постоянно, и постоянно сам себя спрашивал: что я наделал, что я наделал? Будто кто-то неведомый меня, слепого – в эту пучину подтолкнул, и полетел я в тартарары.
– Так оно и было, Гена. Кто-то невидимый, тебя, ослепшего, и подтолкнул. Душа не может нести в себе пустоту. Если то, что ее заполняло, ушло, значит, пришел в нее враг. Заполнял, наверное, патриотизм, который по разным причинам рассосался, а на его место пожаловало окаянство.
– Окаянство?
– Ну, это такое состояние, когда человек мечется в потемках и может наделать всякой беды.
– Да, кажется, это так.
Воронник ничего не скрывал на следствии и не пытался оправдываться. В нем произошел надлом, и было ясно, что он не хочет жить. Заплутавшая в потемках душа испепелила самою себя. Совершенные им предательства не позволяли надеяться на возможность жить с легкой совестью. Он понял, что назад уже не вернуться.
На заседания суда Воронник приходил в черных очках, чтобы не встречаться глазами с присутствовавшими в зале бывшими товарищами по работе. Приговор о высшей мере наказания встретил, не дрогнув.
Он стоял, глядя в никуда, высокий, красивый парень, сломавший себя так бездумно, потому что в душе его не стало Великого, будь то Бог или любовь к своей Отчизне.
Через месяц его привели в камеру экзекуций, посадили на привернутый к стене металлический стул, пристегнули ремнями – и представитель Военной Коллегии в форме подполковника в присутствии заместителя начальника тюрьмы и тюремного врача торопливо зачитал ему отказ Верховного Суда в рассмотрении кассационной жалобы. Сразу же в стене за стулом бесшумно открылся небольшой лючок, никому не видимый экзекутор поднес через него ствол мелкокалиберного «марголина» к затылку приговоренного и нажал спуск.
Когда Воронника унесли, в камеру вошел дежурный заключенный и, плеснув на железную спинку стула из ведра, смыл несколько капель не успевшей запечься крови.
Глава 27
1987 год. Ни милости, ни снисхождения
Жабиньский считал, что американская демократия создала родильный дом для хороших президентов. Система сумела стать самодостаточной. В ней не может появиться правитель, способный ее развалить. Общественный контроль за деятельностью любого избранника американцев приводил к одному и тому же результату. Независимо от количества мозгов, избранник начинал действовать так, как это нужно Америке. Поэтому, когда несколько лет назад в Белый дом въехал Рональд Рейган, Збигнев нисколько не встревожился. В конце концов, многие американские президенты приходили к власти, будучи нисколько не грамотнее Ронни, но делали свое дело исправно.
Правда, сам Жабиньский уже считал свою цель достигнутой. Маховик внешней политики США раскручивался именно в том направлении, о котором неустанно говорил он, а в правящих кругах произошли изменения в лучшую сторону. Американская элита стала осознавать свое историческое предназначение. При его непосредственном идейном влиянии с СССР был заключен договор о сокращении стратегических вооружений, и началась эра разрядки, предназначенная для подтопления коммунистического айсберга.
Самым же большим своим достижением Збигнев считал втягивание СССР в афганскую авантюру. Он правильно рассчитал, что Москва будет внимательно следить за происходящим в Афганистане после «офицерской революции», и настоял, чтобы ЦРУ активно включилась в игру, демонстрируя попытку переориентации Амина на Запад.
Президент Форд последовал совету Жабиньского и издал соответствующую директиву. ЦРУ совместно с СИС добросовестно решили поставленную задачу, перессорив афганское руководство и бросив на Амина подозрение в нелояльности Москве. Всего лишь за год ситуация накалилась до такой степени, что Брежнев
