Ушиевич вскочил с дивана, лихорадочно застегивая галифе. Он думал, что Доморацкий уже арестован и был застигнут врасплох.
Ольга с презрением смотрела на него, суетливо натягивающего хромовые сапоги и явно паниковавшего. Неудивительно. Сергей может выбить дверь и устроить побоище. Если он не арестован, значит и пистолет ТТ при нем. Сама Ольга никакого страха не испытывала. Постоянная погруженность в наркотическое состояние насилия, опустошенность души и сердца, полная извращенность чувств, лишили ее нормального восприятия явлений жизни и смерти. Иногда она думала, что может покончить с собой без колебаний и страха.
Доморацкий действительно начал бить в дверь ногами.
– Вот тебе и конец – подумала Ольга.
Она позвонила в комендатуру, где сидела охрана управления и сказала:
– Срочно направьте наряд к 48 кабинету. Здесь подозреваемый Доморацкий пытается избежать ареста. Он вооружен. Быстро.
Через минуту в коридоре раздались крики, прогремел выстрел и все стихло. Ушиевич с Ольгой вышли из кабинета и увидели лежащего на полу Сергея, которого взяли в наручники. Его левая сторона груди была прострелена, но он еще дышал. Сергей с усилием приподнял голову и посмотрел на Ольгу затуманенными страданием глазами:
– Ты… за все… заплатишь.
Голова его упала на пол и дыхание остановилось.
За окнами поднимался серый декабрьский рассвет. Ольга вернулась в свой кабинет и поняла, что сегодня работать не сможет. Ею овладело странное состояние тошноты и апатии. Не хотелось общаться с миром, не хотелось ни говорить, ни спать, ни жить. Она позвонила своему начальнику и голосом, не предполагающим возражений, сказала, что уходит домой. Тот не возражал. Ситуация была понятной.
Ольгу привезли домой на дежурной машине. Она поднялась в квартиру, еще не зная, зачем приехала и что будет делать. Открыла дверь и вошла в помещение, которое уже давно перестало быть для нее семейным гнездом. Воли не было дома, она рано уходила в школу.
«Надо выкинуть вещи Сергея – пришла ей в голову мысль – они напоминают обо всем». Стала ходить по квартире и выбрасывать вещи мужа из шкафов. На пол полетели сапоги, башмаки, костюм, рубахи, шинель, драповое пальто. Шкафы были уже пусты, когда она вспомнила о шапках. Встала на табурет, открыла дверцу антресолей и выгребла оттуда его шарфы, шляпу, военную фуражку и цигейковую шапку. Освободив большую часть антресолей, увидела неясное мерцание и раздвинула старые тряпки у стены. Темнота померкла и в глаза ей ударил жгучий свет. У стены стояла икона Сергия Радонежского, источавшая неземной, золотисто-голубой сноп лучей. Ольга ощутила нестерпимую боль во всем теле, голова ее закружилась. Она упала на пол и осталась недвижно лежать до прихода дочери.
Когда Воля обнаружила мать лежащей без памяти на полу, она очень испугалась и хотела привести ее в сознание самостоятельно. Прикладывала ей ко лбу мокрую тряпку, хлопала по щекам и кричала в уши. Потом, поняв бесполезность своих усилий, позвала соседей и те принесли нашатырного спирта, от которого Ольга очнулась. Однако, поднявшись на ноги, она продолжала вести себя странно. Пошатываясь, дошла до дивана и легла на не реагируя ни на какие вопросы. Она не встала на следующий день и не поехала в морг, где лежал Сергей. В связи с тем, что Сергей погиб от собственной руки, так и не успев стать врагом народа, его разрешили похоронить в установленном порядке на кладбище. Ольгу привезла на похороны служебная машина управления. Лицо ее было бледным как бумага, глаза замутнены странной серой дымкой. Она с усилием передвигалась и не реагировала на соболезнования. Воля не узнавала свою энергичную и волевую мать. Что-то в ней сломалось. Приехавших из Кстова родственников Сергея она не замечала. Накануне ночью девочка видела, как мать сидела на диване и беззвучно раскачивалась с закрытыми глазами. Теперь она стояла у могилы беспамятная и бледная, не видя ничего вокруг. Потом, когда на гроб упали первые комья земли, Ольга издала странный звук, какой издают испуганные ночные птицы, и рухнула без памяти наземь. Через два дня ее увезли в психиатрическую больницу. Она не узнавала людей и ничего не помнила. Врачи сказали, что это надолго.
* * *Зенон и Поцелуев после похорон Доморацкого вернулись на Кузнецкий мост, на квартиру Порфирия, которая стала для них привычным местом встреч и разговоров. За окном стемнело, хозяин включил настольную лампу под шелковым абажуром персикового цвета и сразу перешел к делу:
– Ну, профессор, как дела с историческими аналогиями?
– Думаю, Порфирий Петрович, Вы все упрощаете. Если судить по Вашему, то Россия, подобно Ольге Хлуновой, впустила в душу бесов и прошла путь падения вплоть до полной потери рассудка. Так?
– Допустим.
– А как же Ваши планы защищать православие? Какое-такое православие в потерявшей рассудок стране?
– Не путай, профессор. Россия – не Хлунова. Я тебе не о таких аналогиях толковал.
– А о каких?
– О конце недопустимом, немыслимом, о конце света. Хлунова для себя устроила конец света. Россия, слава Богу, пока еще до этого не дошла. Но может дойти или нет, как по твоему?
– От нее зависит.
– Да не от нее, а от нас с тобой. Если ты, я, он, она против этого сползания к концу не поднимемся, он настанет.
– В чем главная причина сползания?
– В том, что русский народ разобщили. Теорию атомизации общества знаешь? Это когда каждый живет сам по себе, никому ничего не должен. Уже почти добились ее, этой самой атомизации. Вот когда последние связи между нами рухнут, тогда и настанет нашей земле кирдык. Ты заметил, что сейчас при застольях песен не поют? Это атомизация. И миллионы абортов – тоже атомизация. И два миллиона беспризорных детей и поголовное воровство чиновников – все это атомизация.
– А как бороться?
– Только воссоединением духовных связей между всеми и каждым.
– Порфирий, Вы тянете в прошлое, в общинность. Это не современно.
Поцелуев опустил голову, поскреб живот, потом поднялся с дивана и навис над профессором всей своей объемной фигурой.
– Как, говоришь, несовременно?
Профессор понял, что назревает скандал, и поспешил оправдаться:
– Так весь мир говорит: права индивида на частную жизнь, свобода секса, выбор религии и так далее….
Но его успокаивающее бормотанье не помогло, Порфирий уже набирал градус. Он могучим ударом ладони в донышко бутылки «самтреста» выбил пробку, винтом налил в тонкий стакан до краев коньяку, яростно взглянул на Зенона и одним махом выплеснул в глотку содержимое стакана. Затем, помолчал, выпучив глаза, и выдохнул:
– Ненавижу! Ненавижу вас, мозгляков, червей навозных! Ты чего за мной от Малюты бежал? Сказал бы гордо: я сам себе защита, нечего мне помогать. Мои права индивида мне помогут! А ты скакал за мной как кенгуру, на рысаке не догонишь. Что, понял? Ты понял, с какого рожна я тебя под защиту взял? Ты мне кто был? Какой-то хрен в очках упал с неба прямо Малюте в объятия и будьте добры его выручать. Да будь я «атомизированный», я бы может с удовольствием посмотрел, как опричники из тебя шашлык делают. На черта мне нужно вмешиваться? А я можно сказать молодую жизнь сгубил ради тебя. Молоденького опричника в Москве-реке, матушке нашей, к свиньям утопил. Что скажешь, фриц нечесаный?
– Я бы попросил, несмотря на все разногласия не обзываться. Вы, Порфирий Петрович, все-таки известный старатель пера и бумаги. Это во-первых. Во-вторых, я не свое мнение представлял, а так сказать, международное. Оно заключается в том, что по мере продвижения цивилизации, надобность во взаимопомощи и взаимовыручке отпадает. Человек становится самодостаточным. Он может жить индивидуально.
– Ты мне уши не заговаривай, доцент. Ты что сам по этому вопросу полагаешь?
– Как человек выросший в стороне от общинности, я ценю свободу индивидуума. Она весьма
