больше Всеволод смотрел на нее, тем больше в душе его расплывалась теплота, будто кто-то грел ее изнутри солнечным светом.
– Вон та, с сером платье, тоненькая, кто такая? Спросил он у Филяя, знакомца по босоногому детству, который осел в Окоянове и знал здесь всех наперечет.
– Настена Дружинина, портниха. В швейной мастерской работает. Недотрога. Тут за ней некоторые пытались бегать. Всех отбрила. Мы решили что она прынца ждет. А что, ей можно. Только восемнадцать стукнуло. Еще года два прынца подождет, а потом, глядишь, и за шофера согласится.
Когда танцы закончились и молодежь потянулась из парка, Сева набрался храбрости и подошел к Насте.
– Разрешите проводить Вас до дому – сказал он, не обращая внимания на ее подруг, делавших вид, будто не замечают столь важного момента. Настя побледнела от волнения, ничего не ответила и пошла, глядя перед собой. Сева поплелся следом, не зная, что делать дальше. Когда они вышли из парка, Булай нагнал ее и пытаясь выглядеть тертым кавалером заговорил бойко:
– Я тут уж два года не был и что-то Вас не припомню. Вы в большой школе не учились что ли? Я там всех знал…
– Нет, не училась – отвечала Настя – я семилетку на Ямской заканчивала. А потом стала на пошиве работать.
– Вон оно что – искусственно оживился Севка – а я думаю, почему ее не признаю. Вон оно что. Быстро время идет. А я вот Ветошкине учусь, на агронома.
– Ветошкино, это где, на Волге что ли?
– Нет, там до Волги сто верст. Это не так далеко, рядом с Гагиным. Там речка Пьяна. Места красивые. Замок, лес сосновый, здорово.
Они разговорились и, как полагается юным людям в романтическом возрасте, расстались за полночь, условившись о новом свидании. На прощанье Настя подала Севке руку и он почувствовал, как из ее ладошки в его ладонь переливается пульсирующее тепло. Потом Булай не спеша брел по рассветной дороге к себе на поселок. Навстречу ему поднималась заря, окрасившая небо дивными малиновыми красками, в зените зазвенели жаворонки и душа его улетала в самую высь от какой то неизвестной радости, способной напоить собою весь мир.
Какими разной может оказаться дорога длиной в пять километров. Бывало, она казались бесконечностью, когда Севка брел из дому в окояновскую школу ненастной дождливой погодой. Бывало, что она пролетала в один миг, когда он бежал на встречу с родным домом после недельной разлуки. Теперь же она стала еще и его сообщницей в любви к Насте. Будто придорожные кусты и полевые цветы качали ему головами в знак одобрения начавшейся счастливой поры. До сентября еще оставалось две недели, а Севка каждый день летал до поселка и обратно к Насте словно на крыльях. Они проводили вместе вечера. На танцы уже не ходили, а сидели на заветной скамеечке в саду Настиного дома и наслаждались близостью друг друга. Первая любовь быстро разгорается, а потом становится неудержимым пламенем. Всю первую неделю свиданий Севка не решался поцеловать Настю. Он боялся натолкнуться на неприятие своего порыва и лишь когда прочитал в глазах девушки ласковое согласие, коснулся губами сначала ее щеки, а затем нашел губы, которые не стали ускользать, а ответили горячим движением. Для обоих это был первый в жизни поцелуй и обоих он обжег с ног до головы, как прекрасный пролог в новую жизнь. Оба решили, что первый поцелуй – это обет любви и верности на все их дальнейшее будущее. Они еще не произнесли главные слова, но эти слова уже лежали в их сердцах и ждали своего часа. Севка и предположить не мог ранее, что сидеть рядом с любимой девушкой, ощущать под рукой ее теплое плечо, вбирать в себя огненный ток ее губ – это так неповторимо прекрасно. Иногда они могли безостановочно говорить, а иногда замолкали и лишь замерев, смотрели на медленно движущиеся в ночном небе звезды. Над ними опустило свое покрывало любовь, какая от века предназначается чистым и открытым добру людям.
Однажды Настя сказала, что хотела бы познакомить Севку со своей мамой. Сначала парень смешался, а потому почувствовал внутреннюю радостную легкость – конечно, сказал он – как это я сам не догадался?
Они пришли в дом в обеденную пору и Анна Матвеевна приняла Булая как давнишнего гостя:
– Проходи Севочка, будь как дома. Настена мне о тебе все уши прозвенела. Ишь, как вы подружились.
Севка не почувствовал никакой скованности в этой новой для себя ситуации. Действительно, словно домой к себе пришел. Все здесь просто, как у родителей, все привычно. Только икон больше. У мамки лишь в спаленке киот стоит, а здесь и в прихожей иконка и в горнице венчальные красуются. И травами другими пахнет. Дома отец зверобой под балку стелет. А Анна Матвеевна, похоже, чебрец. Приятный запах, уютный. И сама Настина мама тоже уютная. Голос ласковый, руки добрые.
Сели обедать. Хозяйка налила в глиняные миски окрошку с воблой и нарезала черного хлеба. Окрошка, приправленная сметаной, показалось парню очень вкусной. В тридцать восьмом году люди стали жить заметно лучше. Уже не голодали, многие окояновцы держали по дворам скот, который как в деревне по утрам собирали в стадо и выгоняли на выпас. Поэтому и сметана и молоко стали не в диво. На окраине города крутили крыльями две ветряные мельницы, производя из зерна местную муку, как правило, с добавлением отрубей. Хлебный вопрос решался тяжелее, чем молочный. Хлеб требовался армии, поэтому его скупало государство и в магазинах он был дефицитом.
Разговорились о жизни. Анна Матвеевна спрашивала Севку о планах. Планы у парня были простые: завершить учебу и вернуться агрономом на родину, если на него выпишут отсрочку от армии как на специалиста. О трудоустройстве он не беспокоился, его специальность была нужна повсеместно и на него уже делали виды в райкоме. Правда, могли сразу назначить заместителем председателя какого-нибудь колхоза, что случалось довольно часто. Но Севке этого не хотелось, мечтал работать по специальности. К тому же, несмотря на то, что его роману с Настей не исполнилось и месяца, он уже подумывал о женитьбе на ней. А значит, и жить было бы подсобней не в деревне, а в Окоянове.
Неспешно мать Насти завела разговор о вере. Она узнала, что Севка не вступает в комсомол и спросила о причинах.
– Сначала батя не велел – признался парень. А теперь я и сам вижу, что не для меня это. Там голосистые ребята нужны. А я пахарь, чего мне на их митинги ходить? Я дело хочу делать, а они политику обсуждают. Вот и получилось, в прошлом году в техникуме тридцать человек приняли, а в этом десять за политическую незрелость исключили. Не хочу я этого. Буду сам по себе.
– А не накликаешь беду на себя?
– Я же не делаю ничего плохого. Только не хочу и все. Что мне за это будет?
– Много в техникуме таких как ты?
– Есть маленько. Не один я такой.
Потом Анна Матвеевна перешла к более серьезному вопросу.
– Гляжу я на тебя, Сева и вижу, что парень ты хороший. Серьезный, основательный. Коли Настя тебе понравилась, то видать надолго. Это хорошо. Да и родителей твоих знаю, весь век в одном городишке живем. Мамочка твоя – золотая женщина. Столько на себе вынесла и ни разу Бога жалобой не прогневила. И отец тоже мужик из настоящего материала сработанный. И думаю, что с Настей у вас хорошая пара образовалась. Загадывать пока нечего, рано еще.
Вмешалась Настя.
– Мама, ну зачем ты. Ну не надо…
– Надо дочуня. Обязательно надо. Вот в чем дело, Сева. Настя у меня девочка особенная. Когда еще совсем крохотулька была, возила я ее в Дивеево. И сказала нам там одна монахиня такие слова:
«Святая в ней любовь, береги ее». Вот как. Я свой долг исполняю, берегу дочку как могу. Потому что вижу: правда это. Святая в ней любовь живет. Необыкновенная и пречистая, через человека к Богу уходящая. Понимаешь, какой подарок тебе драгоценный выпал и как беречь его надо?
Севка молчал пораженный таким разговором. Он и о любви то с Настей ни разу не говорил. А тут такое.
– Я не знаю что и сказать, тетя Анна.
– Ничего не говори сынок. Еще не пришло для этого время. Я ведь тебе просто для того говорю, чтобы
