которых пали наступившей зимой от бескормицы. Первый год жизни на селе был очень тяжелым. Поставленные наспех дома были щелясты, новые, не прокаленные печи из переложенного кирпича дымили и плохо грели. На беду зима выдалась лютой и люди боролись с морозами из последних сил. Каждый подъем утром в промерзшем за ночь доме становился мучением. Но больше всего изводил голод. Питались в обрез, экономили на всем. К весне ослабли. На посевную, которая должна была открыть дорогу к новой жизни вышли, едва держась на ногах. Сколько мужу понадобилось тогда силы убеждения и воли, чтобы вдохнуть в земляков надежду, добиться от них приложения истощенных сил! К счастью весна в том году порадовала хорошей погодой, ни дождей, ни ранней засухи. Те клочки земли, которые вспахали с горем пополам и засеяли казенными семенами, дали дружные всходы. Всем селом каждый день молились о том, чтобы урожай выжил. Хлеба собрали немного, но он давал возможность уверенно дотянуть до следующего года и выйти к посевной с собственными семенами. Государство уже не грозило поборами и продовольственный налог установили более-менее щадящий. Урожай-то собрали, но когда сели считать, чего и сколько нужно купить, то схватились за голову. Потребностей накопилось много, а возможностей мало. В первую очередь нужно было приобретать лошадок и инвентарь, но на вырученные деньги ни того, ни другого не купишь. Мозговали, мозговали и решили, что лучше на себе не экономить, больше на голодный паек не садиться, иначе к следующей весне пахать некому будет. Ограничились покупкой одной лошадки и одного плуга. Остальные деньги разделили. Кто сумел на них завести корову, кто скотинку помельче, но вроде бы вздохнули с облегчением. А зима снова оказалась трудной. Зерна и муки в обрез, все на укороченном питании: и люди и скотина. Да тут еще осенью ящур по соседним районам пошел, который коров как косой выкашивал. Булай запретил товарищам выезд в город и наложил самый строгий карантин на поселок. Ящур – это полная гибель всему делу. Вроде бы, беда прошла стороной и теперь можно снова подниматься к полевому труду. А труд будет едва ли легче, чем прошлой весной.
Булай покончил с толокном, выпил ковшик квасу и пошел на сбор. Мужики собирались смотреть угодья. Земля подсыхала и через пару-тройку дней нужно будет начинать пахоту. Подтягивались к большому амбару, присаживались на бревно, грелись на солнышке. Лица после зимы бледноватые и похудевшие. Одеты в овчину собственной выделки, на ногах лапти, опорки. Головы и бороды нестриженные. В голодное время люди ухаживают за собой неохотно, экономят силы.
Сворачивали самокрутки, откашливались, тягуче перебрасывались словами. Все Булаю известны много лет. Он знает, кто на что способен, от кого что можно ждать.
Собрались, пошли.
Первым делом направились к ближнему полю, что начиналось прямо за поселковой дорогой. Дома в поселке вытянулись в один ряд, а на другой стороне росли лишь ветлы да кустарник, за которыми начиналась пашня. Здесь земля была наилучшей – комья чернозема с супесью разваливались в руках в мелкое крошево. Этот участок отдавали самым слабым.
– Ну что, товарищи – обратился к землякам Булай – здесь пашня поспела. Опять бабам ее отдадим?
– А каким бабам? – отозвался Федор Юдичев. – Гляди, Дмитрий Степаныч, из прошлогодних наших пахарей моя жена на сносях и у Петруниной Лидии живот на нос полез. Считай, не работницы. Вот, двух уже не досчитываемся. А их на это поле три штуки надо. Кто тогда плуг потянет? Я что ли? Я на арский взгорок пойду с парнишками моими. Втроем будем плуг тягать, там сам знаешь, земля суглинистая. Две недели отдай, не греши.
– Ну, кроме твоих, у нас еще молодки есть. Я тут прикинул, вместе с девками пятнадцать бабочек могут выйти. Дадим им коровенок.
– Без этого не обойтись. Сейчас у нас их восемь штук более менее ходячих. У Коробкова корова не годится, на ногах едва стоит. У меня тоже не работница…
– А у тебя отчего, небось, кормил неплохо.
– Да не задалась она, малахольная какая-то…
– Ну, Федор, гляди, здесь все на виду…
– Гляжу, гляжу…
– Значит, бабочкам коров дадим, глядишь, поднимут землицу всем женским полом.
Потом перешли к полю, которое называли лесным, хотя на самом деле оно охватывалось осиновым подлеском лишь вполовину, а его открытая часть кончалась оврагами. Здесь были самые тяжелые участки, не паханные четыре года, почти целина. Часть площади проросла мелкими осиновыми кустиками.
Осмотрев угодье, Булай сказал:
– Тут много сил положим. Но деваться некуда, надо посевы расширять, инак будем нищенствовать. Сюда не меньше двух плугов ставить надо. Сам возьмусь. Кто еще со мной?
Мужики помолчали. Каждый из них знал, что такое пахать заброшенный пар. Потом Федор Юдичев сказал:
– Меня бери. Когда зачинать будем?
– Прикинуть надо – ответил Булай – Если, даст Бог, дождей не прольется, можно с понедельника выходить.
– А питание?
– Как всегда, общее. Ковылиху на казан поставим, пусть варит и с внуками по пахарям разносит. Да, надо впрок коз запасти на мясо. Возьмем у Коробкова, у него их пять штук. Потом зерном вернем. Без мяса мы не работники. Пока двух забьем, может хватит. Будем по-царски питаться, кулешом с картохой. С пахотой дней за десять управиться надо.
Булай оглядел собравшихся. Лица их прояснились, глаза заблестели. Предчувствие труда на земле радовало их. Тяжелый это труд, изматывающий, но и радостный, потому что земля – она матушка. Человек ее облагораживает, от нее питание получает и на нее уповает. И хорошо, что труд артельный. Первый, кто со своим наделом управится, переходит на помощь самым слабым. От этого чувство общества возникает. Очень нужное чувство.
В понедельник, до появления первых полос света над горизонтом, в поселке началось шевеление. Потянулись из дворов телеги с водруженными на них однолемеховыми плужками, замычали коровы, на которых приспособили лошадиную упряжь, заблеяли по стойлам растревоженные козы и овцы. Люди молча шли рядом с животными на свои участки. Каждый собирался с силами. Кончилась зимняя недвижная жизнь, начиналась страда.
Первыми поставили на запашную борозду коров и баб. Командовала ими тетка Левониха, жена Мишки Бусарова, которую он взял из поселения местных белорусов. Левониха была крепка в кости, неутомима телом и несгибаема духом. К тому же, любила петь песни. Она перекрестилась, положила на Восток земной поклон, кивнула своей свекрови, взявшей поводок, встала за плуг, нажала на ручки и крикнула: Ну, залетные!
Корова дернулась от неожиданности, уронила на землю лепешку и, пригнув голову к земле, с натугой сделала первые шаги. Мужики засмеялись. Страда началась.
Булай взял на себя дальний конец лесного поля, а Юдичев – ближний к дороге. Дмитрий работал вместе с семьей. Лошадь Буньку вели за узду поочередно Аннушка и Толик. С самого начала пар поддавался туго, Дмитрию приходилось постоянно ложиться на рукоять всем весом тела и упираться ногами в землю. Лошадь тянула так, что крупные вены на ее грудине и ногах вышли наружу и пульсировали спазматическими толчками. Уже после первых двух часов пахоты, он почувствовал, что силы кончились. Остановился, с трудом разогнул спину и вытер пот со лба. Все тело сковывала болезненная усталость. Рядом опустив голову, стояла Бунька и хрипло дышала, обмахивая хвостом вспотевший круп. Булай оглянулся на пройденный участок – всего лишь неширокая черная полоска образовалась на краю поля. А поле раскинулось от края до края сажен на двести и длиной было еще шире. На дальнем краю его было видно, как трудно продвигается упряжка Федора. Потребуется не менее десяти дней от рассвета до рассвета такого труда, не меньше.
«Ничего, ничего. Это только поначалу после зимы так трудно. Потом втянусь, пойдет дело. Выдержу. Вот выдержит ли Бунька?» – думал Булай, очищая лемех от налипшей земли.
– Бать, когда ждрать будем? – услышал он голос Толика. Толик – мальчишка шустрый, боевой, хватал всякие слова на лету. Вообще в поселке говорили на том языке, к которому приучили прежние поколения –
