В Америке больше религиозных людей, чем у нас. При этом здешние верующие способны рассуждать о накопительстве. Или, допустим, о биржевых махинациях. В России такого быть не может. Это потому, что наша религия всегда была облагорожена литературой. Западный верующий, причем истинно верующий, может быть эгоистом, делягой. Он не читал Достоевского. А если читал, то не «жил им».
Двое писателей. Один преуспевающий, другой — не слишком. Который не слишком, задает преуспевающему вопрос:
— Как вы могли продаться советской власти?
Преуспевающий задумался. Потом спросил:
— А вы когда-нибудь продавались?
— Никогда, — был ответ.
Преуспевающий еще с минуту думал. Затем поинтересовался:
— А вас когда-нибудь покупали?
«Соединенные Штаты Армении…»
Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря — беспринципных.
Россия — единственная в мире страна, где литератору платят за объем написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более — не за качество. А за объем. В этом тайная, бессознательная причина нашего катастрофического российского многословия.
Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает:
«Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке…»
После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.
Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков. Изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого — литература.
Персонажи неизменно выше своего творца. Хотя бы уже потому, что не он ими распоряжается. Наоборот, они — им командуют.
Вариант рекламного плаката — «Летайте самолетами Аэрофлота!». И в центре — портрет невозвращенца Барышникова.
Было это еще в Союзе. Еду я в электричке. Билет купить не успел.
Заходит контролер:
— Ваш билет? Документы?!
Документов у меня при себе не оказалось.
— Идемте в пикет, — говорит контролер, — для установления личности.
Я говорю:
— Зачем же в пикет?! Я и так сообщу вам фамилию, место работы, адрес.
— Так я вам и поверил!
— Зачем же, — говорю, — мне врать? Я — Альтшуллер Лазарь Самуилович. Работаю в Ленкниготорге, Садовая, шесть. Живу на улице Марата, четырнадцать, квартира девять.
Все это было чистейшей ложью. Но контролер сразу же мне поверил. И расчет мой был абсолютно прост. Я заранее вычислил реакцию контролера на мои слова.
Он явно подумал:
«Что угодно может выдумать человек. Но добровольно стать Альтшуллером — уж извините! Этого не может быть! Значит, этот тип сказал правду».
И меня благополучно отпустили.
Каково было в раю до Христа?
Семья — это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.
Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?»
Любить кого-то сильнее, чем его любит Бог. Это и есть сентиментальность. Кажется, об этом писал Сэлинджер.
Желание командовать в посторонней для себя области есть тирания.
Вышел из печати том статей Наврозова. Открываю первую страницу: «Пердисловие».
Реклама:
«Если это отсутствует у нас, Значит, этого нет в природе!»
«Если это отсутствует у нас, Значит, вам это не требуется!»
И наконец:
«Если это отсутствует у нас, Значит, вам пора менять очки!»
Благородство — это готовность действовать наперекор собственным интересам.
Любой выпускник Академии имени Баумана знает о природе не меньше, чем Дарвин. И все-таки Дарвин — гений. А выпускник, как правило, рядовой отечественный служащий. Значит, дело в нравственном порыве. Зек машет лопатой иначе, чем ученый, раскапывающий Трою.
Балерина — Калория Федичева.
В Америке колоссальным успехом пользовались мемуары знаменитого банкира Нельсона Рокфеллера. Неплохо бы перевести их на русский язык. Заглавие можно дать такое: «Иду ва-банк!»
Умер наш знакомый в Бруклине. Мы с женой заехали проведать его дочку и вдову.
Сидит дочь, хозяйка продовольственного магазина. Я для приличия спрашиваю:
— Сколько лет было Мише?
Дочка отвечает:
— Сколько лет было папе? Лет семьдесят шесть. А может, семьдесят восемь. А может, даже и семьдесят пять… Ей-богу, не помню. Такая страшная путаница в голове — цены, даты…
У соседей были похороны. Сутки не смолкала жизнерадостная музыка. Доносились возгласы и хохот. Мать зашла туда и говорит:
— Как вам не стыдно! Ведь Григорий Михайлович умер.
Гости отвечают:
— Так мы же за него и пьем!
Владимир Максимов побывал как-то раз на званом обеде. Давал его великий князь Чавчавадзе. Среди гостей присутствовала Аллилуева. Максимов потом рассказывал: — Сидим, выпиваем, беседуем. Слева — Аллилуева. Справа — великий князь. Она — дочь Сталина. Он — потомок государя. А между ними — я. То есть народ. Тот самый, который они не поделили.
Главный конфликт нашей эпохи — между личностью и пятном.
Гений враждебен не толпе, а посредственности.
Гений — это бессмертный вариант простого человека.
Когда мы что-то смутно ощущаем, писать вроде бы рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати.
Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят.
Звонит моей жене приятельница:
— Когда у твоего сына день рождения? И какой у него размер обуви?
Жена говорит:
— Что это ты придумала?! Ни в коем случае! В Америке такая дорогая обувь!
Приятельница в ответ:
— При чем тут обувь? Я ему носки хотела подарить.
