— Вот именно, что на волосок, — засмеялся я. — Правильно говоришь, в волосах все и дело. Не бог Зюту остановил, а то, что Гуркевич был толстый и лысый. А ты ведь хотела их поженить. Я сам слышал, как ты внушала Зюте: уж такой Гуркевич умный, такой культурный.
— Кто же знает, что у человека за душой? — оправдывалась мама. — А ты не суй нос не в свои дела!
Правильно. Никто не знает, что у человека за душой. И спросить об этом невозможно. Попробуй спроси у такого вот Гуркевича: «Пан Гуркевич, вы вор или нет?» — он вас, пожалуй, пошлет куда подальше.
Я все больше на себя злился. В самом деле, что общего между Гуркевичем и Иркой? Это болван Кавецкий виноват с его дурацкими предположениями.
Вскоре я понял, что не только я бешусь из-за Ирки.
Девчонки в нашем классе никак не могли смириться с тем, что Ирка как будто вовсе их не замечает. Однажды я услышал такой разговор:
— И чего она, собственно, так задается? Кто она такая? — негодовала Сковроньская. — Никого даже взглядом не удостоит…
— Да, ходит прямо, будто аршин проглотила. Никогда не улыбается…
— А слышали: вчера учительница спрашивает, кто хочет рассказать об исторических памятниках Гданьска, — она вскакивает и говорит: «Я могу рассказать…» «Я могу»! Подумаешь, принцесса… — Кажется, это Вальчак сказала.
Тогда Лидка Новак попробовала защитить Ирку:
— Девчонки, а может, она просто нас боится и поэтому ни с кем не разговаривает?
Я удивился. Боится! Значит, я боюсь, Мальгерчик боится и она тоже? Что-то здесь не так. Какие-то сплошные трусы.
— Она боится? — захохотала Данка Козловская. — А вы что, не видели, как она с Левандовским трепалась?
Меня это задело. Я стал слушать внимательней. Болтала с Левандовским… Ни разу не видел, чтобы она с ним разговаривала, но если девчонки говорят, значит, так и было.
— Точно! — поддержала Данку Сковроньская. — Она себя, наверно, неотразимой считает!
— А ты что, скажешь, она некрасивая? Видела, как мальчишки на нее пялятся? — спросила Лидка.
Сковроньская завелась еще больше:
— Ну знаешь! На нее? Да около нее один только дурак Левандовский и крутится…
— А тебе завидно?
— Да тише вы, девчонки, а то она услышит и начнет еще больше нос задирать, — заключила Милецкая.
Они сразу перешли на шепот, и я уже ничего не слышал. Но и так я узнал немало. То, что девчонки говорят о Левандовском и Ирке, меня здорово взбесило.
Эх, был бы у меня настоящий друг, я бы с ним поговорил… О чем? Например, о том, что может связывать Ирку с Левандовским и почему я так злюсь из-за этого…
После уроков я пошел к Зюте. С тех пор как она вышла замуж — к счастью, не за Гуркевича, — она жила отдельно. И сейчас почти целыми днями сидела дома, потому что скоро должна была родить ребенка и муж запрещал ей болтаться по городу.
Плохо, когда между братом и сестрой маленькая разница в годах, но если сестра, как моя Зюта, старше намного, тут есть свои преимущества. Это и не мама, которая обычно ничего не понимает или делает вид, что не понимает, и не девчонки из класса. Зюте лет двадцать пять или двадцать шесть, и с ней можно говорить обо всем. Во всей нашей семье — с ней одной.
Когда я пришел, она даже обрадовалась.
— Наверное, опять на кино не хватает? — спросила Зюта. — Ну что ж, двадцать злотых я тебе, пожалуй, дам, но учти: это последние до конца месяца. Потом я буду в роддоме… Однако отработать тебе их все-таки придется, — пошутила она.
— Что? В погреб лезть, уголь засыпать?
— Вот еще! Для настоящего мужчины это не работа, а одно удовольствие. На это у меня муж есть…
Я слегка растерялся:
— А мне что делать?
— Будешь гулять с маленьким, когда я на работу выйду… Он ведь днем у вас с мамой будет.
— Но ты же, наверное, не сразу на работу выйдешь?
— Нет, конечно. Месяца четыре дома посижу.
Я облегченно вздохнул. Стоит ли огорчаться из-за того, что там через четыре месяца случится? А двадцать злотых на дороге не валяются.
— Ладно, отработаю!
Я еще покрутился по квартире — ведь не на работу же я пришел набиваться — и наконец решился:
— Зютка… Скажи мне: если девчонка влюблена, она бывает грустная или веселая?
Она совсем не удивилась, что я об этом спрашиваю. И вообще, сколько я помню, Зюта никогда не удивлялась даже самому глупому моему вопросу. Повезло мне с сестрой!
— А сколько лет этой девочке?
— Ну, лет четырнадцать или чуть побольше. В общем, взрослая.
Зютка немного подумала.
— Трудно сказать, Яцек… Скорее, не должна она быть грустной, если, конечно, это не какая-нибудь подбитая гусыня…
— Ну нет! — возмутился я. — Скажешь тоже, гусыня!
— Ну, вот видишь… С девчонками всегда непонятно. Чудные эти девчонки. В этом возрасте хуже всего то, что они сами себя не понимают… Послушай, Яцек! А тебе-то зачем из-за этого грустить?
— Мне? Мне незачем…
— Вот и не думай об этом. Старайся быть к ней повнимательней… Тогда и узнаешь, влюблена она или нет.
Не так уж и много узнал я от Зюты. Только выйдя на улицу, я сообразил, что она, наверное, неправильно меня поняла. Зачем она сказала, чтобы я был повнимательней к Ирке? Может, решила, что я интересуюсь, не в меня ли она влюблена? Ну и свалял же я дурака!
Однако после разговора с Зютой я на всякий случай стал приглядываться, как Левандовский ведет себя с Иркой. Ничего особенного я не заметил. Где уж Левандовскому быть внимательным! Дурак он, и больше ничего.
Вот Мальгерчик совсем другое дело. Он бы смог стать настоящим другом. Но это к делу не относится. Как все-таки быть с Иркой и Левандовским? Может, она такая грустная вовсе не потому, что влюблена в него? И что мне за дело до их отношений? Зюта права: не должен я расстраиваться из-за этого. Не должен.
Последнее время я как-то незаметно сблизился с Мальгерчиком. Так уж получилось. Однажды на большой перемене я подошел к нему.
— Послушай, Мальгерчик! Ты не знаешь… Завтра на физкультуре мы играем в хоккей?
— Ясное дело…
— Да, конечно… — глупо согласился я.
Мальгерчик многозначительно взглянул на меня и неожиданно спросил:
— Слушай, а ты знаешь, что девчонки называют ее Принцессой?
— Знаю…
— Ну и что скажешь?
— А мне-то какое дело? Принцесса… Неплохо звучит. Зовут же Бурацкого Бураком или просто Дураком, и то ничего… Мальгерчик, а ты завтра играешь? Тебя включили в команду?
— Играю, и ты, кажется, тоже.
