более подавался; наконец, собрав все свои силы, слон рванулся и… освободился. Волоча цепь с вырванным крюком по земле, Бэби медленно направился по цирку.
Было раннее утро, час, когда служители подметали конюшни. Но никого слон на своем пути не встретил; ни одного людского голоса не раздавалось вокруг. Цирк точно вымер. Он пришел на арену, где так часто смешил публику и зарабатывал свои хлеб. Но и здесь никого не было. Тогда он повернулся и пошел из цирка.
Бэби вышел на улицу, в надежде получить здесь от людей что-нибудь поесть голодному. Но улицы были так же пусты, как и цирк. Он пошел вперед, чтобы встретить хоть одного живого человека, и вдруг увидел знакомую серую толпу, которую он так хорошо знал и которая его всегда так ласково встречала. Он ускорил шаги и пошел вперед, решив, что теперь можно будет заработать.
Это был конец хвоста очереди возле булочной. Бэби, приученный к вежливости в цирке, и в это голодное время вел себя лучше, чем люди, бранившиеся возле булочной. Он скромно стал в конце хвоста и терпеливо начал ожидать очереди, по привычке протягивая свой хобот.
Но люди испугались великана, и из последних он стал первым.
Так, сам того не ожидая, бедный Бэби стал грабителем.
Гражданская война разгоралась. В 1918 г. я случайно зимовал в Москве, разлученный с моими зверями, которые остались на юге.
Половина зверей вымерла. Моя жена собрала остатки и со страшными трудностями переправила в Москву. Дорогой у нее околела еще одна часть животных… Но среди сохранившихся остался Бэби.
Как я обрадовался, когда его гигантская фигура показалась из вагона. Трогательную картину представлял великан, выступавший по сугробам нерасчищенных московских улиц, в высоких кожаных с войлочной подкладкой сапогах и теплой попоне, промерзшей насквозь, в странном капоре с маской, из разрезов которой блестели его маленькие добрые глаза.
Пришлось временно поместить Бэби в Зоологическом саду, так как мой «Уголок», где должен был помещаться зверинец, был занят складом кож.
Я и сам себя утешал, что Бэби будет гостить в Зоологическом саду только короткое время, но ошибся. Дело затянулось, кожи не убирали, и Бэби оставался в Зоологическом саду.
Никогда не забуду, как, укутанный и все-таки промерзший, он плелся за верблюдом, грустно понурив голову, но не в «Уголок», где протекало его счастливое детство, среди всеобщей любви и ласки, а в холодную неприветливую тюрьму.
Я каждый день ходил в слоновник к своему другу. Я ходил даже по нескольку раз в день. Он встречал меня радостно, ласкал хоботом, а я смотрел на громадное холодное помещение полуразрушенного слоновника и думал, что кожи все еще наполняют мой «Уголок» и что мне еще не удалось ничего добиться для водворения вместо них моего Бэби.
Слону было невыносимо в его новом помещении. Я сознавал, что каждый лишний день его пребывания здесь грозил ему гибелью.
Слоновник не отапливался; ухода никакого не было… Бэби голодал. Он голодал, дрожал от холода, стоя на холодном цементном полу без соломы, и слабел с каждым днем.
Я стоял перед ним, маленький, ничтожный человек перед великаном, и, в первый раз, чувствовал себя бессильным ему помочь.
Как недавно еще было то время, когда громадная фигура, с послушанием ребенка, исполняла малейшее мое желание, а теперь я не мог согреть его тела, не мог накормить его. Ведь мое дыхание не в силах было согреть даже кончика его хобота.
Бэби замерзал. Вот уже вторую ночь он не ложился. Это было явным признаком его болезни. У Бэби проявилось сознание своей тяжести. Он был слаб и знал, что если он ляжет, то не в состоянии будет встать, и это будет его конец. 180 пудов сделают свое дело.
Стоит пролежать великану сутки на полу, и на его теле от собственной тяжести появятся пролежни, а затем последует заражение крови.
Бэби дрожал, но все же старался держаться на ногах. Ноги его отекли и казались еще толще.
Я спал дома, измученный хлопотами о своем «Уголке», когда ко мне прибежал мой помощник и мрачно сказал:
— Слон лег.
Я, как ужаленный, вскочил, наскоро оделся и бросился в Зоологический сад. Вбежав в слоновник, я остановился около лежащего Бэби, с маленькой надеждой, что еще не все потеряно.
Он серой неподвижной массой выделяйся на холодном жестком полу. Я крикнул:
— Бэби, Бэбичка. Хо-ох!
Я звал его, я умолял его встать.
Бэби поднял сначала хобот, зашевелил одним ухом, напряг все силы, перевернулся на спину, подняв свои передние и задние ноги, опустился, еще раз напряг силы и снова опустился, тяжело вздохнул и больше уже не пытался встать.
Я с рыданием бросился на его могучее неподвижное тело, обнимал его голову, целовал хобот, вскакивал и умоляюще кричал снова:
— Бэби, Бэбичка. Хо-ох. Хо-ох…
Я не помню, что я еще говорил, умолял его как человека собраться с силами и встать. Но Бэби не двигался…
Тогда я лег на него. Бэби протянул хобот, обвил им мою шею, и крупные слезы покатились из его глаз. Мы прощались навсегда.
Долго меня не могли оторвать от слона, а слон не отпускал моей шеи.
Но вот хобот его скользнул, как мертвая змея, и упал без движения на холодный пол. Бэби закрыл глаза…
Через два дня его не стало. Погиб лучший мой честный, преданный товарищ, погиб мой Бэби, — дитя, которое я воспитал и в которое вложил часть своей души.
Колючий народец
Ну, и наделал же мне хлопот мой колючий народец…
Подготовлялось это несколько дней. Я жил тогда в гостинице в Орле.
Утро. Протираю глаза и слышу крик коридорного:
— Послушайте, я не виноват, а уж вы, пожалуйста…
— Что такое?
— Да хозяин ругается.
— За что ругается? В чем дело?
Коридорный чешет затылок.
— Да все насчет ежей. Потому никак невозможно, и гости обижаются. Вот и сейчас, не угодно ли послушать?
Я прислушиваюсь. И слышу визгливые женские голоса:
— Это невозможно… Свинушник здесь, а не гостиница. Фу, мерзость какая!
И стук в дверь, нетерпеливый и сердитый… На пороге вырастает хозяин гостиницы. Он вырастает так каждое утро. Он входит всегда мрачный, раздраженный и угрюмо говорит:
— Пожалуйста, очистите номер. Все гости обижаются насчет ежей. Говорят, нельзя терпеть. Да и номер после вас никто не возьмет…
— Но ведь я сделал все, что вытребовали. Вычистил номер и даже купил на свой счет линолеум взамен того, который испортили ежи.
Хозяин безнадежно машет рукой.
— И этот загадят. Уж такая тварь.
