Цирк блох
На одной из московских улиц, над дверями одного из магазинов, вдруг появилась гигантская вывеска «Цирк блох, первый раз в России дрессированные блохи, цена за вход такая-то», а около магазина уже выросла очередь. Здесь можно было видеть рваную одеженку рабочего, и залихватски надетый набекрень картуз хулигана, и бойкую мордочку уличного мальчишки, и нарядную даму с ребенком, и ученого, — все пришли посмотреть диковинное зрелище. В хвосте стоял и я. Наконец, очередь посмотреть чудо дошла и до меня. Блохи показывались на стеклянном столе; здесь была их арена. Я наклонился к столу и увидел знаменитых артистов. Их показывал немец.
Передо мной стояла маленькая бумажная карета, в оглобли которой запряжено насекомое. С величайшим трудом медленно движется усталая блоха, скользя по стеклу и таща карету. Ей, конечно, нелегко тащить эту тяжесть, но тонкий металлический волосок ее крепко держит. Я ясно вижу закулисную сторону представления.
Дрессировщик ловит самую обыкновенную блоху. Осторожно, с помощью увеличительного стекла, придерживает он ее особыми щипчиками и тонким металлическим волоском привязывает к бумажной карете, и дело кончено. Блоха, стараясь освободиться от тяжести, передвигает своими лапками и везет карету.
При чем тут дрессировка? Этот фокус можно сделать с любым насекомым без всякой науки.
Немец посмотрел на окружавших стол зрителей с торжеством:
— Номер второй, — сказал он важно. — Блоха-балерина танцует головокружительный вальс.
Глаза одураченных людей впились в стеклянный пол «блошиного цирка». В конусообразной бумажной юбочке блоха карабкалась по стеклу, скользила, стараясь освободиться из несносной бумажной брони и прыгнуть подальше от своих мучителей. Но юбочка не пускала, она же не позволяла ей упасть, и опять торжествующий взгляд предпринимателя…
— Третий номер. Блоха-мельник! — выкрикивает немец.
На стеклянном столе появляется бумажная мельница, и блоха привязана тонким волоском к шляпной булавке, острый конец которой немец держит в руке. Немец подносит к цепким ножкам блохи бумажную мельницу; блоха, почувствовав опору, начинает вертеть, передвигая в бумажной мельнице крылья.
Одураченная публика в восторге, а я стою и думаю:
— Где же здесь приручение, где дрессировка, где смышленость, разум?
И в то время, как я это думаю, за моей спиной раздается басистый голос:
— Немец, почем блоха?
— Я не торгую блохами, да разве их можно продавать? Вы ведь видите, они — ученые.
— А я хочу ученых.
И толстая, задыхающаяся фигура замоскворецкого купца с тройным подбородком и заплывшими жиром глазками проталкивается сквозь кучку зрителей к столу.
— Говорю тебе, что хочу блох ученых! Слава богу, с моими капиталами можно купить и ученых.
И он, пыхтя, вытаскивает из бокового кармана толстый бумажник.
У немца голос делается мягче. Он смотрит ласково на соблазнительный купеческий бумажник и пробует набить цену своим великим артисткам.
— Я ведь блох кормлю своей собственной кровью, а потому менее ста рублей за штуку взять не могу.
В это время на сто рублей можно было купить более ста пудов хлеба, запас годный на поддержание жизни в течение всей зимы небольшой крестьянской семьи.
Купец пробовал уверять, что кровь дрессировщика вовсе не так дорога.
— Эк, куда хватил! Сто рублей… Да за сто рублей можно сто блох таких выкормить.
А публика смеялась.
— Может, у него кровь заграничная, дорогая, заморская. Ха, ха, ха.
Дрессировщик не уступал.
— Ну, идет, — вздохнул купец и открыл бумажник. — Получай свою часть, давай сюда блоху и отваливай.
И он бросил на стеклянную арену сто новеньких рублевок. Потом пухлыми пальцами осторожно взял блоху и, положив ее на ноготь большого пальца, прихлопнул другим ногтем и сказал страстно:
— Умри, окаянная!
И он с торжеством вышел из магазина.
Так погибла одна из знаменитых артисток.
Рассказывая историю обмана человеческой доверчивости, я смеялся, что с тех пор блохи всего мира носят траур по великой артистке, погибшей от ногтя купца. Вот почему все блохи черные.
А блошиный цирк, вероятно, переехал в другой город, чтобы морочить новых наивных простаков.
Гусь
Я никогда не ем гуся. С гусем у меня связано тяжелое воспоминание.
Это было в дни моей юности. Весь «штат» дрессированных животных у меня состоял из свиньи Чушки, собаки Бишки и гуся «Сократа».
Это были мои друзья. Я любил их. Они любили меня. Мы понимали друг друга… И когда в минуты жизненных невзгод, я переживал страдания, они утешали меня.
Бишка так ласково смотрел мне в глаза, так нежно лизал мне лицо; гусь подходил к изголовью моей кровати и, склоняя голову, с участием смотрел мне в глаза; раскрывая рот, он будто спрашивал:
— Что такое?
Когда гуси сытые спокойно ходят по двору, звуки, которые они издают, очень похожи на слова «что такое».
Я говорил моим друзьям, Бишке и Сократу:
— Плохо нам живется… Плохо мы едим и я, и вы… Комната наша не топлена. Мне нечем платить за нее…
— Что такое? — опять спрашивал гусь своим гортанным голосом.
— Да, друг Сократ, нечем… Нет денег. Может быть, меня с вами скоро выгонят на улицу. Придется ночевать в холодном досчатом балагане, где я с вами выступаю на потеху публике.
А мое положение, да и не только мое, а всех товарищей артистов, было в тот год отчаянное.
Наш балаган совсем не делал сборов. Наш антрепренер Ринальдо только злился, когда мы заводили речь о получке жалованья.
Мы голодали…
Труппа наша состояла из меня, силача Подметкина, который на афише почему-то назывался Незабудкиным, «человека-змеи» Люцова, его жены Ольги — «королевы воздуха», шпагоглотателя Баута и музыканта, игравшего на разных инструментах, Быкова. Подметкин от голода страдал больше всех. Его могучее тело требовало пищи в большом количестве. Он рычал и стучал кулаками по досчатым стенкам балагана:
— Да пойми же ты, — кричал он антрепренеру, — я жрать хочу. Дай полтинник!
— Где его взять, полтинник-то? — злился Ринальдо. — Вчера сбору опять было три рубля семьдесят копеек. Никто на вас и смотреть не хочет.
— У меня мускулы слабеют, — волновался Подметкин.
— Эх, поджечь разве балаган, — не отвечая ему, говорил Ринальдо, и мы видели по его глазам, что эта безумная мысль может быть им осуществлена.
— Да вы с ума сошли, Ринальдо, — возражала искусная акробатка, так называемая «королева
