Глава восьмая (1933–1935)
Иль я не знаю, что, и потемках тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я — урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой.
Не падаю, не поднимаюсь с ней?
По как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
По ходатайству А.П.Рифтина, мне очень скоро — чуть ли не на второй или третий день 1933.34 учебного года — разрешили перейти со 2-го курса исторического на 1-й курс лингвистического отделения. Это создало мне с осени 1933 г. идеальные условия для занятий специальными языками (аккадским и древнееврейским), так как я был свободен от общих предметов, уже пройденных на 1-м курсе исторического — от политэкономии, истории первобытного общества, истории древнего Востока, Греции и Рима, средневековой Европы и Руси, новой истории Запада, от введения в «новое учение о языке» — и осталась масса свободного времени, даже если учесть, что не все эти предметы были обязательны для лингвистов. Конечно, я был также свободен от иностранного языка.
Вполне своеобразное лицо лингвистическое отделение ЛИФЛИ приобрело с 1934.35 учебного года, когда оно стало факультетом, но и в 1933.34 г. оно во многом отличалось от исторического отделения ЛИЛИ предыдущего года. Оно не имело того ясно выраженного рабочего и партийного характера со специфическим классовым устремлением интересов и убеждений, которому я был свидетелем у студентов- историков 1932 г. приема. Бригады все еще существовали, но были необязательными — скорее, дружескими компаниями, чем производственными единицами.
Прием 1933 г. был впервые по истечении ряда лет конкурсным[52] , студенты поступали по большей части опять из восстановленных в 1932 г. девятых классов школы. Однако социальное происхождение тоже принималось во внимание. При этом вступительный экзамен заменял школьный выпускной и включал все школьные предметы, в том числе математику, физику и химию. По правде сказать, в полной мере конкурсным он не был: отметки, правда, ставились честно, но все же, помимо отметок, учитывалась и классовая принадлежность (о том, что можно было додуматься ставить отметки в зависимости от национальности — этого тогда еще и в голову никому не приходило). Для детей рабочих и для рабфаковцев хорошие отметки были не так обязательны для поступления. Например, Лиза Фалеева, учившаяся со мною вместе, умудрилась провалить одиннадцать экзаменов из двенадцати (получив, впрочем, пятерку по русской литературе) — и все-таки поступила, поскольку до института работала уборщицей. Но о Лизе Фалеевой надо будет рассказать отдельно.
Из-за того, что в 1933 г. на лингвистическое отделение подало много абитуриентов из школ и мало — с рабфаков, состав студентов был в значительной мере интеллигентский или, по крайней мере, «из служащих». Именно интеллигенты неофициально задавали тон среди студентов, потому что заметно отличались по успехам и определенности интересов. Поступившие были в среднем гораздо моложе, чем в прошлом году, и уже потому партийцев было мало; официально ведущую роль играл комсомол; к концу 1937 г. и из детей интеллигентов, пожалуй, уже меньше половины оставались вне комсомола. Хотя общие предметы по-прежнему часто читали слабые преподаватели, специальные предметы обычно поручались знающим людям. Вообще же студентов этого курса политика занимала меньше, а больше — новые знакомства, любовь, — и довольно многих занимала наука. Комсомольцы не противопоставляли себя беспартийным, и в повседневном общении ни членство в комсомоле, ни беспартийность («внесоюзность» по-официальному) никак не ощущались — только иногда было обидно прочесть во время экзаменационной сессии в стенгазете: «Комсомольцы — впереди» (имелось в виду — впереди беспартийных), «Члены партии — передовики учебы»[53], что, мягко говоря, не всегда соответствовало действительности.
Четыре отделения ЛИФЛИ — историческое, философское, лингвистическое и литературное (года через два они превратились в факультеты) — не имели своих особых помещений; аудитории были общими для всего института, хотя некоторые из них и были закреплены за специальностями.
Только деканаты были раздельные — впрочем, сначала они не назывались деканатами.
Одеты мы были немного лучше, чем в прошлом году — правда, если внимательно смотреть на одежку девочек, то оказывалось, что все это не новое, а перешитое — нередко из дореволюционного добротного старья; но все же выглядели мы более благообразно, чем на историческом факультете в прошлом году.
Приоделся и я. Вместо солдатского свитера и кирзовых сапог на мне была темносиняя (цвета «морской волны») курточка, что-то среднее между френчиком и пиджаком — с пиджачными отворотами, но приталенная, с поясом и с накладными карманами; под курткой я носил белую рубашку и, по возможности, черный галстук; на ногах были полуботинки, но брюки были все те же, ордерные, бумажные
Лингвистическим отделением, на которое я перешел с сентября 1933 года, заведовал некто Горбаченко, совсем еще молодой человек неопределенной специальности — может быть, просто партийный работник. Это он говорил успевающим студентам, что «нельзя спать на лаврах».
Вскоре он исчез, подобно другим фигурам подобного рода, и первым нашим уже собственно деканом, а не заведующим (поскольку отделение уже превратилось в факультет) стал в 1935 г. маститый, седовласый филолог Владимир Федорович Шишмарев. Впрочем, реально всю факультетскую работу вел некто Шуб, человек очень энергичный и преданный делу, благожелательный к студентам, хотя и не без некоторой склонности к «волевым решениям». Техническая работа по составлению расписаний, переписке и т. п. лежала на Зиночке[54], впоследствии жене Шуба. Это и был весь состав деканата[55].
Студенты годов поступления раньше 1932 г. (как например, из группы Татьяны Григорьевны Гнедич) были сравнительно малочисленны, да и учились они не пять лет, а четыре или даже три года; мы их плохо знали, и вскоре они совсем ушли из нашего поля зрения. Я был хорошо знаком со студентами моего года поступления, 1932-го, а также и года моего «вторичного» поступления, 1933-го. Из последующих приемов знал только некоторых наиболее ярких студентов.
Число специальностей на отделении вес время увеличивалось, и сейчас мне уже трудно вспомнить, какие специальности тогда были лишь на втором, а какие — лишь на первом курсе. На курсе 1933 г. поступления «западных» специалистов как будто вообще не было; были циклы иранской, семитской, японской и классической филологии (во главе с А.А.Фрейманом, А.П.Риф-тиным, А.А.Холодовичем и О.М.Фрейденберг) и, конечно, были русисты (более общая специальность «славяноведение», кажется, появилась позже, так же как индийский, финно-угорский и кавказский «циклы», а на нашей кафедре с 1935 г. появилась специальность африканистики, и сама кафедра получила название «семито-хамитской», так что нас товарищи дразнили «хамитами»).
В течение всего первого моего курса на лингвистическом отделении состав студентов был совершенно неустойчив и неопределенен: царила порядочная неразбериха. Это объяснялось в немалой степени тем, что поступившие не имели, по большей части, никакого представления об иностранных языках (тем более о языкознании), не понимали разницу между той или другой специальностью и не представляли себе, какова будет в будущем их работа. Распределение по циклам и тогда, и позже — даже и в сороковых годах — происходило, главным образом, по воле секретаря деканата, причем она частично исходила из национальности поступавшего, посылая евреев на гебраистику, корейцев на японское отделение, таджиков на иранское и т. д., отчасти же руководствовалась какими-то другими дсканатскими
