мне удалось выбить машину, с большим трудом выманить тетю из дому на улицу и усадить в автомобиль.
Тут она поняла, куда едет, и всю дорогу проклинала меня и всех моих близких. Проклятия были довольно изысканные: все мои родственники до десятого колена должны были умереть возможно более неприятной смертью.
— Вот, один уже умер, теперь другие… — и далее следовало подробное перечисление, как кто из моих умрет.
Наконец я привез ее в сумасшедший дом. Он стоял в хорошем парке. Куда идти, было неясно. Я заметил какую-то приятную женщину, гулявшую по дорожке, и спросил у нее, где приемный покой. Она показала мне, и я отвел туда тетю Фаню и сдал се. Когда я вышел, та же особа объяснила мне, что можно передавать, когда приемные дни и часы, и вообще была очень любезна. Под конец я спросил, кем она здесь работает. Она ответила:
— Я нимфоманка.
Я вернулся. Оставался мне один день. Я пошел на базар и на оставшиеся 100 рублей купил одну связку маленьких морковок, которую подарил жене перед отъездом.
Город показался мне очень странным. Странными были названия улиц: главной'была улица Малышева, а кто такой Малышев — неизвестно; затем, была улица Вайнсра: чтобы как-то ее отметить, на углу сообщалось: «В этом доме в ночь с 18 на 19 октября 1918 г. ночевал т. Вайнср». Сам т. Вайнер был изображен в плоском рельефе, кроме длинного носа, который был смоделирован выпукло. То же с портретом Малышева и прочих. Имелась «улица, 17-летия Рабоче-крестьянской милиции».
Перейти даже через большую улицу в Свердловске было очень трудно, потому что все было погружено в глубокую грязь. Стояла поздняя осень. Чтобы переправиться от юридического института на противоположную сторону, нужно было с полкилометра пройти до относительно сухого места, где лежали кирпичи, а затем вернуться по другой стороне обратно. Сравнительно недалеко от института была трамвайная остановка, откуда моя жена ездила читать лекции в каком-то другом месте. Однажды она, с трудом обойдя все лужи, добралась до остановки — и видит на столбе объявление:
«Для удобства пассажиров остановка отменена». Это выражение вошло у нее в пословицу.
Перед отъездом я опять проходил ВТЭК по окончании срока отпуска, докторша послала меня на рентген. Затем на рисунке, сделанном со снимка (была только флюорография — пленок не было), она долго карандашом увеличивала пятно, которое там наблюдалось. Увеличивала, увеличивала, вздохнула и сказала:
— Вам придется все-таки ехать в часть.
Она очень хотела освободить меняет этой необходимости. Конечно, ей виделась настоящая боевая часть, а не наше «Маньчжоу-го».
В тот же день я зашел в военкомат (он находился при железнодорожной станции). Здесь я должен был отметить свое удостоверение. Был там большой прилавок, как в милиции, за ним сидел дежурный по военкомату и трое или четверо военных, которые весело о чем-то беседовали. В то время как двое из них были в поясах и с оружием, другие двое были без погон и поясов — явные арестанты. Я спросил, что они тут делают.
— А это дезертиры.
Видимо, в то время их не расстреливали, а отправляли обратно на фронт. Этим и объяснялось их веселое настроение.
Оказалось, что ни купить билет, ни сесть в поезд опять нельзя, но так как он стоял в Свердловске очень долго, то я обманул бдительность проводницы, вошел и сел явочным порядком. Когда поезд пошел, мы с нею договорились, что на ближайшей станции они выйдет и купит мне билет. Я дал ей деньги и еще что-то из пайка — наверное, табак.
Таким образом, я благополучно вернулся в Беломорск.
I I
За это время на Канале многое изменилось. Редакция «Фронтзольдат» была распущена (давно было пора), изменился и состав людей в «рыжем бараке». Теперь мы назывались 7-м отделом Политуправления Карельского фронта, во главе стоял полковник Суомалайнен, о котором я уже упоминал. Еще раньше перевелся куда-то У.; теперь и Питерского уже не было, вместе с ним выбыл Гольденберг. Что касается Минны Исаевны, то она с радостью покинула нашу контору и потом, по дошедшим до нас сведениям, служила в кавалерийской дивизии — правда, все-таки машинисткой. В подчинении у Суомалайнена были инструкторы-литераторы, которые, как предполагалось, должны были писать листовки, но делали это не всегда, а также переводчик и машинистка. Особо сохранялась в составе отдела редакция (для издания листовок); ее возглавлял переведенный из 14 армии (Мурманской) наш филфаковец майор Гриша Бергельсон[299], а входили в нее Лоховиц, Фима Эткинд, я и еще один филфаковец — Шура Касаткин. За редакцией сохранялась одна «американка» с одним наборщиком и двумя печатниками. Был у нас и новый художник Смирнов. Как мы обходились без цинкографа — я не помню; возможно, мы отдавали рисунки в цинкографию газеты «В бой за Родину».
Инструкторы собственно 7-го отдела должны были выезжать на фронт и проверять, как там распространяются наши материалы. Из «немцев» на фронт ездил только Клейнерман. Кроме работников по пропаганде среди немцев, были и «финны», т. е. инструкторы-литераторы и переводчики для пропаганды среди финнов. Из этих самым приятным был майор Петр Васильевич Самойлов — очень умный, внутренне и внешне интересный человек, самоучка.
Петр Васильевич имел семейный дом в городе. Но в нем он жил не с женой — с ней он разошелся; а у него была страстная любовь не более и не менее как с заместителем (заместительницей) председателя Совета народных комиссаров Карело-Финской ССР. Он был из совсем глухой карельской деревни, где никогда не слышал русского языка, но теперь по-русски говорил идеально, подчеркнуто интеллигентно. Дружелюбно держался с нами, университетскими (это значит — с «немцами»)[300].
Молодой капитан Ранта имел орден Ленина, полученный за какой-то геройский поступок. Он, насколько я мог заметить, теперь почти ничего не делал. Напротив, довольно энергичным был майор Шаллоев, красивый, но с очень ограниченным запасом слов. Что бы он ни говорил, всегда начинал со слов: «Вполне естественно, такая-то мать…» Почему «вполне естественно» — неизвестно. Шаллоев постоянно выезжал на фронт: в отличие от подлинных финнов полковника Лехена, ему не грозило задержание в качестве шпиона.
Это были любимцы Суомалайнена. Некоторых я помню смутно. При нем существовала секретарша, Нина Петрова, чистая финка, которая спаслась благодаря своей русской фамилии, когда выселяли финнов из окрестностей Ленинграда.
Суомалайнен тоже был чистокровным финном. Фамилия его, означающая «финн», вероятно, была партийной кличкой. Он был похож на хряка: весь розовый, с белыми ресницами, круглый, толстый и очень флегматичный. Был у него необыкновенно маленький запас слов, — как у Эллочки-людоедки, только другого состава. Во-первых, любая группа лиц называлась «варяги», во-вторых, он прочел в газетах, что в школах отменили отметку «удовлетворительно», заменив ее на «посредственно», и решил, что это стало правилом для употребления этого слова во всех случаях; поэтому, когда он проводил совещание после прибытия инструкторов с фронта, то, выслушав отчеты, говорил:
— Наши варяги, ну вот, посредственно справились с заданием.
Наши сотрудники, да иной раз и Фима Эткинд, не раз выезжали в политотделы армий, а инструкторы — и на передний край, и по другим поручениям. Я лишь изредка, только в политотделы. Перед каждой командировкой был индивидуальный или коллективный инструктаж, и по возвращении нам надо было отчитываться. Сам Суомалайнен тоже время от времени ездил в какие-то командировки, но кому он отчитывался — не знаю. Во время его отсутствия его заменял Петр Васильевич Самойлов. При том, что он был неизменно молчалив, в нем было что-то значительное, выделявшее его из остальных малоинтересных инструкторов. В его молчаливости была и некая независимость, и поручения ему, видимо, давались наиболее серьезные — мне трудно судить, на инструктажах и отчетах мне бывать было не положено, да многое происходило и с глазу на глаз с начальником отдела. Через жену Петр Васильевич имел сведения из республиканского правительства, встречался с самим Отто Вильгельмовичсм Куусиненом, которого, при
