Потом появились другие «гастролеры», частью знакомые, частью незнакомые. Это были политработники 7-го отдела, корреспонденты, писатели. Кажется, приезжал Геннадий Фиш. Один из знакомых — не помню, кто, и не могу сейчас помянуть его добрым словом по имени — привез мне от Гриши Бергельсона пилотку, шинель, мой полосатый заплечный мешок с остатком стабилизатора бомбы, промахнувшейся мимо меня в Мурманске, с образцами наших лучших листовок (их, как и фрагмент бомбы, я выбросил) и со всеми давними письмами ко мне. Он же привез мне особенный подарок от Гриши, оторванный им от сердца, — так называемую «шкуру», т. е. оленью меховую полость два метра на полтора. Это сразу создало мне уют на моих нарах — было мягко и тепло: снизу полость, сверху полушубок, под голову — шинель.
Самос же главное, что, помимо старых писем, мне привезли и относительно новые — сентябрьские- октябрьские — от мамы и Нины. От Нины было письмо ласковое, под впечатлением родных стен нашего дома, где мы с нею жили вместе, — и казалось, что в этих стенах ей недостает меня.
Мне кажется, что тогда же мне привезли и орден «Красной Звезды» [336] и приказ о производстве в капитаны, и даже звездочки — нацепить на погоны.
Гастроли вскоре прекратились. Наши войска были в начале ноября оттянуты от реки Таны в поселок Нсйдсн и перешли на отдых.
Проблема размещения людей — и наших, и норвежцев — была очень сложна. Муниципалитет сселял людей, сколько мог, в оставшиеся дома, но их было очень и очень мало. Многие люди жили в лесу в шалашах, прикрытых снегом. Бьёрнсватн и Нсйдсн были целы, но в окрестных поселках и в Киркснссс почти ничего не сохранилось, а в сохранившихся зданиях размещались наши солдаты и офицеры. Наше командование — не знаю, кто именно, думаю, что генерал В.И.Щербаков — в начале ноября издало приказ всем нашим солдатам выйти из сохранившихся домов. Норвежцам была передана и большая часть оставшихся кое-где немецких бараков.
Приказ об освобождении домов выполнялся с некоторым скрипом; и мне приходилось время от времени пособлять в этом деле. В Музее Советской Армии в Москве хранится листок, вырванный из блокнота:
«Предъявитель сего гр-н Вильгельмсен В. вселяется в дом по наряду местного самоуправления. По приказанию коменданта города очистите помещение.
2.11.44
Дежурный комендант
Старший лейтенант
«Дежурный комендант» — это я, конечно, придумал: не было у меня никакой должности, я был «заброшенный».
Вилли Вильгсльмссна я встретил в Киркснссс в 1990 i. — он был одним
Майорами они были по своей партийности. В силу её они числились политработниками, а политработники, даже тыловые, были приравнены к боевым офицерам и получали новое звание каждые три месяца (боевые офицеры, конечно, только если они выживали). Нo так можно было дойти только до майора, потому что звание подполковника давала уже только Ставка. В конце нашего пребывания в Беломорске там волнами ходили майоры(ав действующей армии майор было очень высокое звание).
Я же, будучи беспартийным, был не политработником, а «интендантской службы» — и, и отличие от моих товарищей-майоров, почти не бывал в зоне огня. Мне и не причиталось ордена.
Но новый начальник представил меня к ордену «Красная Звезда» как русского, без каких-либо моих заслуг, — а также к очередному званию капитана. То и другое я успел получить до роспуска Карельского фронта.
Позже, уже после войны, я получил еще два ордена — и оба без каких-либо моих заслуг. из «комитета» по моему приглашению туда с женой. Он рассказал мне, что, обнаружив в доме раненых русских, он не воспользовался моим приказом; он и обратился ко мне потому лишь, что в его 18–19 лет муниципалитет назначил его ведать снабжением, и ему хотелось иметь место для конторы.
Дело несколько облегчалось тем, что начался отвод наших частей на другие фронты; но все же на территории Финнмарка оставалось более дивизии наших. Зимой, в ноябре, нашим солдатам было приказано очистить дома для норвежцев — и они жили в палатках; землянок пока не было.
Сразу после приказа нашим солдатам выйти из оставшихся домов прибегает ко мне человек, совершенно бледный:
— Вы знаете, рубят лес! (Тоненькие такие березки, сантиметров в десять — растет такая на Севере 100–150 лет.) Порубят лес, что я буду делать, это мой лес, мой доход!
Иду разбираться. Оказывается, раз была команда освободить дома, чтобы жители могли вернуться, то, конечно, стали строить землянки, а для них нужен лес — что же делать? Не держать же солдат под открытым небом.
Я доложил комдиву, и тот скомандовал, чтобы за лесом ездили на бывшую финскую сторону, в Печснгскую область. Обстраивались очень медленно, и еще весной можно было видеть группы солдат вокруг костров.
Надо здесь заметить, что прекращение военных действий Карельским фронтом не предполагало конца военных действий Северного морского флота: на море продолжалась война — немецкие подводные лодки продолжали свои нападения на наши военные и транспортные корабли.
III
15 ноября 1944 г. вышел приказ Верховного главнокомандующего о роспуске Карельского фронта. Начался вывод наших частей, в том числе 131-го стрелкового корпуса, включавшего 368-ю дивизию, к которой принадлежал Рослов, и остальных четырех корпусов вместе с танками. Так Рослов выбыл из Киркенсса. Осталась из 99-го стрелкового корпуса, наступавшего южнее 131-го, одна 114-я дивизия полковника Кощиенко. Части нашего фронта были переброшены на разные другие фронты — главным образом на 3-й Украинский маршала Толбухина. Однако не все части, выведенные из Норвегии, были переброшены на западные фронты: некоторые из них остались в Печенгской и Мурманской областях, образовав 14-ю отдельную армию во главе с генералом В.И.Щербаковым.
Штаб фронта, включая, конечно, и политуправление, был переброшен в Ярославль, а потом на Дальний Восток, где назревала война с Японией[337]. Кто знал немецкий язык — Гриша Бергельсон, Липа Иоффе, Шура Касаткин и многие другие — были переброшены в Германию. Для меня это имело существенное значение, так как я был работником именно этого штаба. Обо мне просто забыли. Я узнал о его роспуске чуть ли не месяц спустя, когда его уже и след простыл.
Разыскивать моих товарищей было безнадежно. С конца октября я висел в воздухе, без денег, без продуктов и вещевого довольствия и даже без номера полевой почты. Об этом своем предстоящем положении я знал, когда отправлялся из Мурманска, но до сих пор я считал его временным: я где-то числился и куда-то мог и должен был вернуться. Что касается переписки, я мог бы отправляться каждый раз в штаб дивизии около Сванвика и пользоваться ее почтовым номером, но ходить ежедневно за двадцать- тридцать километров или больше для того, чтобы получить письмо — или не получить письма, — было явно невозможно.
Когда я был направлен в Киркенес, уже предполагалось, что в нем не было немецких войск, но не было и наших. В сущности, меня выбросили на ничью землю, и никому не ясно было, где я должен был жить и чем питаться; никто не предупредил меня — да в штабе фронта, может быть, и не знали, — что здесь будет такой же бездомный комендант (впрочем, у Рослова все же было место в дивизии и там же был почтовый ящик). Да и прислан я был вовсе не в комендатуру, а заброшен для выполнения определенного задания в моем качестве инструктора-литератора Политуправления фронта; никаким комендантам я не был подчинен. И вообще все это было не мое дело — я уже привык, что в армии за нас решает начальство. Только к концу января или февраля я был зачислен в часть — а именно, в разведотдел штаба 14-й отдельной армии. До тех пор я «выполнял специальное задание командования».
Зачисление в разведотдел 14-й армии означало, что я поступил в подчинение начальника разведотдела полковника Полякова. Он, впрочем, разве что раз или два появлялся в Киркенесе, и, помимо поступавших от него время от времени кретинических распоряжений, повседневного руководства от него, слава богу, я не ощущал и считал себя по-прежнему помощником коменданта[338].
