же время в других издательствах регулярно выходил девятым, десятым, одиннадцатым, двенадцатым изданием папин «четвертый сын» — его перевод «Джимми Хиггинса» Эптона Синклера; каждый раз принося гонорар, папа говорил, что хотел бы видеть такую заботу от своих остальных сыновей на старости лет.
Впрочем, хотя материально мы жили относительно благополучно, но особого изобилия не было. Гонорары были вещь ненадежная и нерегулярная — то ту, то другую из переводимых папой книг «зарезывали», да и никогда не было известно, когда уплатят и за принятую книгу. Так «зарезали», между прочим, и драму замечательного норвежского писателя Нурдала Грига «Варавва», которую за папу в течение нескольких дней перевели мы вдвоем с Мишей. Миша вообще часто участвовал в папиных переводных работах, и довольно много переводил и самостоятельно. Что касается меня, то я, иногда вместе с Мишей, призывался папой в трудных случаях на совет и, кроме того, несколько раз переводил вставные стихи в романах.
Папа, по обыкновению, получив «дикие» деньги, — то есть неожиданный гонорар, — немедленно тратил их бог весть на что, а потом где-то «стрелял», забирая авансы под договоры, которые не мог исполнить, и невозмутимо признавал в суде иски издательств. Бабушка Ольга Пантслеймоновна ахала: «Какой позор! Мой сын под судом!», ей трудно было объяснить, что судебное дело состоялось по полюбовному соглашению с издательством, для того, чтобы можно было на законном основании прекратить неосуществимый договор.
А когда мама тихо упрекала папу за траты, — вон тебе, дескать, штаны новые надо, — то папа говорил пылко: «Не для того я работаю, чтобы штаны покупать!»
Между тем в стране была карточная система — продукты «забирали» по «заборным книжкам», одежду получали по ордерам, то и другое с большими очередями. Питались мы вполне прилично, но не роскошно, а одеты были кое-как. Я, например, носил Мишин краноармейский темнорыжий свитер, доставшийся ему, когда он отбывал очередные военные сборы в качестве лентснанта, и его же красноармейские сапоги поверх бумажных брюк — ордерных скороходовских полуботинок хватало мне не надолго.
Бабушка Ольга Пантслсймоновна и тетя Вера вели изолированную от нас жизнь в своей комнате «на отлете». Папа помогал им деньгами, и кроме того, тетя Вера выучилась писать на машинке, и было договорено, что папа будет отдавать ей перепечатывать свои рукописи и платить ей за это. Мама была этим недовольна: раньше она перепечатывала их сама.
Комната их была загромождена остатками былого величия; столики и сундуки, покрытые кружевными салфеточками, дорогой зеркальный шкаф, кожаный диван; на стенах висели в темных золоченых рамах картины, писанные прабабушкой Татьяной Петровной Гудимой, и старинные фотографические портреты — дедушки, бабушки и дедушкиного отца, Николая Сергеевича, того самого, что был екатеринбургским головои.
Бабушка никак не могла свыкнуться с нынешней жизнью. Как-то раз, в особенно тяжелое время разных скудных и странных «выдач» по карточкам, нее с папой произошел следующий разговор:
Тут они оба были «в своем репертуаре».
Между тем, для мня встал вопрос о поступлении в высшее учебное заведение, — или, как тогда уже стали говорить, в ВУЗ, хотя к этому слову как-то еще не совсем успели привыкнуть.
Для части моих товарищей, которым уже исполнилось семнадцать лет, вопрос о ВУЗ'с мучительно встал еще с осени. Дело было непростое — вступительных экзаменов и конкурсов не было, принимали по анкетам, и интеллигентские дети попадали с трудом. Из наших ребят трех параллельных классов попали в ВУЗ сразу лишь немногие: Сергей Лозинский поступил на математический факультет университета, Оська Финксльштсйн — в электротехнический институт связи, Катя Молчанова — в медицинский, Игорь Михайлов — в кораблестроительный. Большинство же поступило на заводы — зарабатывать себе рабочий стаж. Значительно старший, чем я, Юра Филиппов, проработал несколько лет на деревообделочной фабрике и в конце концов, одновременно со мной, поступил в институт по специальности технологии дерева — мечты об археологии пришлось оставить. Котя Гсраков кончил техникум и работал геологом-коллектором. Пролетарием, однако, не стал никто. Меня, впрочем, все это мало беспокоило — я почему-то был уверен, что поступлю туда, куда мне хочется; но странно было, что мои сверстники предаются таким взрослым занятиям — работают на заводах, в геологических партиях или даже вступают в любовные связи, а я все еще мальчик, играющий с Алешей в войну между Версном и США.
Сложно получилось и у Нади. Она мечтала стать геологом — геологи были гусарами тех лет, самой привлекательной и романтической профессией. Надина мачеха была геологом и преподавала в унирсрситстс, но она категорически отказалась ходатайствовать за падчерицу. Поступающих распределили, не особенно считаясь с их желаниями, и Надя попала в ботаники. И хотя она нашла какого-то молодого человека, который попал на геологический факультет, а хотел на биологический, и они с ним вместе ходили в ректорат и просили поменять их местами, им там довольно грубо отказали.
Впрочем, Надя быстро утешилась. Она втянулась в новую компанию — студентов-спортсменов, танцоров, лыжников, быстро разогнавших её меланхолию. Она стала прихорашиваться, красить свои белесые брови, а иной раз и губы, втянулась в какие-то новые романы. Теперь все чаще по вечерам я не заставал ее дома.
Что касается Вани, то он второй год учился на биологическом — по специальности физиологии, которою очень увлекался. Я же твердо решил поступить на историческое отделение Ленинградского историко-лингвисти-чсского института — одного из многих мелких институтов, созданных в это время, преемника Ямфака, ФОН'а и Историко-филологического факультета Университета. Но дело терпело до осени. Пока же опять наступило лето и новая поездка на юг.
Глава шестая (Коктебель)
Сюда душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных, загорелых рук.
<
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет, —
Туда, где с темным содроганьем
В песок зарылся амулет,
Туда душа моя стремиться,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
I
Летом 1931 года началось для нас рано — в июне. Уезжала на юг мама с нами, двумя младшими братьями: мне было семнадцать, Алеше тринадцать. Опять сначала сосновые леса, потом лиственные; белые мазанки от Белгорода — но на этот раз мы ехали не на Ростов-на Дону, а на Джанкой, через
