довольно обширный текст — предложений десять — на vikarspraak'e, диалекте трущоб Осло и его уличных мальчишек. Произнес он его великолепно, со всеми фонетическими оттенками, вроде ретрофлексного с правильными мелодическими тонами. В полном изумлении я его спросил:
— Кап dc snakke norsk? (Вы говорите по-норвежски?) — Тут он перешел на русский и объяснил, что не понимает в этом тексте ни слова, а воспроизводит его наизусть по опубликованной фонетической записи.
Я сказал Николаю Владимировичу, за чем пришел, и заметил, что, как мне кажется, Горелика надо отпустить. Беря из моих рук его матрикул, Николай Владимирович, лукаво подмигнув мне, сказал:
— «Факала?» — И подписал.
Тогда же к концу года перед зачетом заволновались и наши три девицы и как-то раз, хлопая крыльями, подлетели к Юшманову с вопросами о том, что он будет спрашивать. Особенно волновалась большая, грудастая и румяная, золотоволосая Фаня.
— Что вы волнуетесь, — сказал Николай Владимирович. — Я еще никогда в жизни никому не поставил тройки.
На занятиях Николая Владимировича я все больше расходился с Тадиком и все более сходился с Гринбергом. Шумовский всегда говорил только о себе; наоборот, Гринберг о себе говорил редко, больше хотел узнавать, чем рассказывать, а то, что он рассказывал о еврейской местечковой среде, было занимательно, для меня совершенно ново и неожиданно, и поэтому интересно; меня он тоже всегда расспрашивал с жадной любознательностью.
Мне Миша Гринберг нравился своей нестандартностью. Обо всем у него было собственное, именно свое мнение. Например, он не мог видеть марширующих солдат. Недалеко от нашего института, в бывшем здании первого кадетского корпуса, было какое-то военное училище. Гуляя по набережной с Мишей, мы часто наблюдали, как они учатся шагистике.
— Не могу этого видеть. Милитаристы! — говорил Миша. Я этого не принимал всерьез — эпитет «милитаристы» по отношению к Красной Армии казался мне смешным. Но, в сущности, невелика разница, если раввинов у нас вполне серьезно называли «клерикалами» — все зависит от точки зрения. Я не сомневался, что если будет надо, Миша Гринберг будет в рядах этих «милитаристов». И, как выяснилось позже, не ошибся.
Я из Норвегии вывез интерес к национальным своеобразиям и особым нравам малых народов. То, что рассказывал Миша о своем местечке за Гомелем, было так же своеобразно, как его странный русский язык и его акцент, не столь карикатурный, как у Винникова, но немножко забавный. Диспут о том, табуированной ли пищей (треф) является муха, нечаянно проглоченная в компоте; анекдот про то, как учитель объяснял ученикам непонятное слово в священном тексте: «А мин сорт мешугенер фиш» — «Но она же сидит на дереве!» — «Ну так азой из зейн мешугас»[32]. — Текст для обсуждения для мальчиков, начинающих изучение Талмуда: «Девушка, не сохранившая девственности до первой брачной ночи, подлежит каре — а что если она упала с крыши и напоролась на сучок дерева?». — «Шехина» — нечто вроде духа святого, — нисходящая ночью на дом местечкового цаддика. Как сам Миша отошел от религии:
— Когда я был совсем маленький, меня учили: когда ты проходишь мимо церкви или казенного дома, надо прочесть молитву для сохранения от зла, иначе Бог может сразить тебя молнией. Когда установилась советская власть, то же правило было распространено на все советские учреждения. Я хожу по улице, но советских учреждений становится все больше, я бормочу, бормочу уже беспрестанно, все быстрее и быстрее. Устал, думаю, попробую не молиться — что сделает мне Бог? Ничего не сделал — так я перестал верить в Бога.
Из всего этого веяло таким древневосточным архаизмом — что твой Тайлор (некоторые говорят «Тейлор»).
Кроме того, мне нравился своеобразный еврейский юмор. Раньше я не раз слышал так называемые «еврейские» (антисемитские) анекдоты. Насколько остроумнее показались мне подлинные еврейские анекдоты, рассказываемые на идиш или на смеси всех языков.
Из времен мировой войны (тогда еще не «Первой»): генерал выстраивает полк, затем тычет пальцем в грудь рядового: «Два шага вперед!»
Рядовой выходит: это Рабинович.
«Рядовой, какие у нас перспективы в этой войне?»
«Ваше превосходительство, аз их бин дерсерый герой, ун Николай Второй из дер главнокомандующий, то какие могут быть перспективы?»
В сумерках на краю местечка. Золотарь выезжает на бочке с работы, проститутка идет на работу.
«Дзень добрый, пане гувняж!»
«Дзень добрый, пани курво!»
«По новёго ин дер штетле (=местечке)?»
«Ин дер шул (=в синагоге) сперли тойрес (=тору).»
«Вай! Вообще-то говоря их как аф ди тойрес. Но мне обидно, что в нашей синагоге 'с тут зех (=деластся) азой а блядство!»
Очень глубокая форма патриотизма[33].
Роясь по обыкновению на полках у одного из букинистов на Литейном, я нашел самоучитель языка идиш и немедленно купил его копеек за сорок. Я выучил буквы и начал читать упражнения. Сначала были иллюстрации с подписями: «дер жук», «ди жилетке», потом уже фразы. Я заучил первые, в которых мне послышалось что-то не только смешное, но и символическое:
Фар вое хосту гекойфт а гройсер чемодан?
Дос айзен из фаржаверт геворен[34].
Мне не хватило терпения учить весь самоучитель подряд: вместо этого я время от времени покупал еврейскую газету «Дер Эмес» и читал международные новости. Они были довольно однообразны, и даже если у меня не было под рукой номера «Правды» за то же число, все равно международная хроника «Правды» и международная хроника «Дер Эмес» представляли собой нечто вроде билингвы. Скоро я — правда, медленно, по складам — мог уже читать статьи и фельетоны и даже стихи на злобу дня.
Консультировался с Гринбергом и Гореликом.
— Как по-идиш будет «изюминка»?
Гринберг: — Рбзинкэ. –
Горелик (а он работал грузчиком в одесском порту): — Вот таких, которые говорят «розинкэ», мы в Одессе били: ружинкэ!
Тут же Костя рассказывал, как он чуть не потерял глаз «на почве междусемитизма». В порту работал один ассириец, и ребята его дразнили: — А наши евреи вашего Навуходоносора бивали. — И так довели его, что он швырнул камень и попал Косте в глаз. Костя лежал в больнице, и ему объяснили, что с одним глазом ему будет тоже хорошо. Но все-таки вылечили. С Мишей Гринбергом мы нередко обсуждали и научные вопросы, особенно — занимавшие меня: во-первых, если производительные силы в обществе первобытного коммунизма (.так тогда говорили) принадлежали всей общине — см. курс Винникова, — то каким образом с самого начала наступления классового общества вся собственность оказывается в руках переродившегося вождя-деспота — см. курс Струве? Ведь это означает полную экспроприацию населения, даже знати? Каким образом община принимает характер храмовой организации? И второе: когда произошел переход от древности к средневековью? Ну, на Западе это совпало с падением Римской империи, а на Востоке? Мой Миша — брат — давал мне читать разные материалы по дискуссии о формациях на Востоке — Кокина и Папаяна, Мадьяра, Годеса. В лекциях наших профессоров дискуссионные вопросы не поднимались — и Струве, и Ковалев к тому моменту, проделав быструю эволюцию, уже пришли к определению всех древних обществ как рабовладельческих, хотя мы знали о еще недавних иных положениях, которые высказывались, по крайней мере, Струве. Обсуждая эти вопросы в своей среде, мы браковали как азиатский способ производства — потому что он противоречил здравой, как нам казалось, идее о единстве исторического процесса для всего человечества (это было уже аксиомой; ведь даже отрицать в языкознании единство глоттогонического процесса означало «политическую ошибку»[35]); a priori не убеждал нас и «извечный феодализм». И в то же время и древнее рабовладение в изложении
