человеком. Он оглянулся кругом, взглядом пытаясь отыскать опору, как рядом с ним вдруг оказался орангутанг с перевязанной белым бинтом головой. Ефрейтор Бове случайно оказался так близко от него, что Артур плечом касался его плеча. С другой стороны также случайно оказался сержант Алексей Молоков. Так они втроем некоторое время постояли, а затем враскачку, каким-то странным, подпрыгивающим шагом медленно пошли в сторону, где начштаба роты только что развернул временный КП. Бойцы штрафники смотрели на то, как эта странная тройка долго шла к тому месту, до которого нормальному человеку было всего три шага. Никто из бойцов не смеялся по этому поводу, так как все они знали, что их командир лейтенанта Худякова вытянул с того света. К каждому бойцу уже подходили бойцы НКВД и, вместо угроз расстрелом, слезно просили, чтобы все бойцы держали рот на замке по этому случаю.
Лаврентий Павлович закончил устный доклад, и устало откинулся на спинку стула, на котором просидел, не поднимаясь, уже два часа, ожидая реакции на письмо Иосифа Виссарионовича Сталина. Он впервые пришел на доклад к руководителю партии и государства с таким документом, что не решился на его основе сделать выжимку в печатном виде и эту выжимку представить на решение товарищу Сталину.
Лаврентий Павлович Берия не хотел даже себе в этом признаваться, но боялся того, что оказалось бы в такой выжимке. Потому что он был бы вынужден, готовя эту выжимку, в ее подтексте, выразить свое личное мнение по поводу того, о чем ему написал капитан Артур Любимов.
Это письмо капитана Любимова сегодня фелдъегерь доставил ему в три часа пополудни. Здоровенный детина с портфелем в руках прошел в кабинет самого наркома и из этого дерматинова портфеля достал солдатское треугольное письмо и, после росписи наркома в гроссбухе, треугольник вручил Генеральному комиссару государственной безопасности.
Через полчаса в наркомовском кабинете собрались особо доверенные люди, но Лаврентий Павлович, в этот момент, завершив чтение письма, посмотрел на лица своих доверенных людей и вдруг понял, что эти люди ничего не должны даже знать о существовании некого Артура Любимова и департамента полковника Воробьева. Поэтому нарком распустил своих доверенных людей, так ничего им не сообщив. Когда Лаврентий Павлович остался один в кабинете, он по прямому телефону связался с Иосифом Виссарионовичем и, услышав недовольный голос вождя, тот не любил разговоров по прямой линии, когда его отрывают от дела, и просто сообщил ему о получении письма от капитана Артура Любимова.
Совершенно неожиданно для наркома внутренних дел Иосиф Виссарионович не выругал его за пустой звонок, а вдруг поинтересовался:
— А вы, товарищ Берия, уже прочитали мое письмо? И теперь полагаете, что оно такое важное, что я должен его прочитать?
— Так точно, товарищ Сталин! Но письмо было адресовано на мое имя. — По-военному коротко ответил Берия.
На линии воцарилось молчание. Лаврентий Павлович представил себе, как Иосиф Виссарионович Сталин задумался и рукой машинально прикрыл микрофон телефонной трубки, или же как он с кем-то советуется по этому вопросу… Но тут трубка снова ожила:
— Ну, тогда приезжайте и привозите письмо к двенадцати часом, к полночи. Тогда у меня откроется окно перед встречей с маршалом Шапошниковым и смогу прочитать письмо капитана, который сам меня весьма интригует.
В этот момент в кабинет к Лаврентию Павловичу без предварительного предупреждения ввалился его заместитель по наркомату внутренних дел генерал Меркулов. В свое время товарищ Берия подобрал этого товарища на улице, вот и вырастил его до генерала и своего первого заместителя, надеясь, что он будет особо доверенным лицом, которому можно было бы доверить некоторые дела. Лет пять назад он совершенно случайно узнал, что генерал взял моду изредка на него постукивать, писать двухстраничные отчеты о том, чем он конкретно занимался в тот или иной конкретный день своей жизни. Когда эта информация дошла до ушей Лаврентия Павловича, то люди рассказывали, что он в тот момент аж позеленел от злости и начал принимать валидол стаканом.
Генерал Меркулов по-дружески поприветствовал начальника и бесцеремонно устроился на стуле у него за столом и начал рассказывать, о каком-то лейтенанте Немчинове и его рапорте. Гнев и злоба настолько в тот момент бурлили в голове наркома при появлении этого особо доверенного предателя, что, сохраняя на своем лице внешнее спокойствие, приоткрыл ящик письменного стола, где всегда лежал заряженным американский кольт. Но в этот момент Меркулов что-то упомянул о капитане Любимове, моментально гнев и злоба отошли в сторону, Лаврентий Павлович, молча, протянул свою руку. Меркулов как-то торопливо ему передал небольшую кипу бумаг.
Лаврентий Павлович, когда прочитал донесение лейтенанта Немчинова о разгроме моторизованного полка 3-й танковой дивизией СС под Холмами штрафной ротой капитана Любимова, то первым делом поднялся на ноги, подошел к большой карте Советского Союза, висевшей на одной из стен его кабинета. Пухлым указательным пальцем он с трудом разыскал этот Холм, некоторое время постоял у карты, о чем-то размышляя.
В этот же момент генерал Меркулов со злорадством подумывал о том, что Берия еще до конца не прочитал донесение этого лейтенанта Немчинова, а прочитав его полностью, наркому совсем плохо станет. Такую инфу скрывать от вождя партии и государства, да за это его по шерстке не погладят. Ведь с момента образования в рамках наркомата департамента полковника Воробьева, генерал Меркулов только тем и занимался, что пытался выяснить, какую же тему конкретно разрабатывает этот профессор философии и его люди. Поэтому, когда ему перезвонил его новый знакомый майор, имени которого Меркулов так и не запомнил, так случайно встретились, выпили и поговорили по пьянке по душам, заведующий внутренней канцелярией, и сказал, что поступило странное донесение с фронта. То генерал и первый заместитель наркома Меркулов не поленился и сам лично спустился во внутреннюю канцелярию, прочитать это письмо-донесение.
Прочитав до конца донесение лейтенанта НКВД Немчинова, Лаврентий Павлович закрыл глаза и задумался.
Комиссар госбезопасности же Меркулов в этот момент собирался вскочить на ноги и прямо в лицо объявить наркому внутренних дел о том, что он предатель интересов советского народа, сознательно вводит в заблуждение Иосифа Виссарионовича Сталина, вождя рабочих и крестьян.
Но комиссар госбезопасности так и не успел этого сделать, когда он положил руки на подлокотники стула, и перед толчком ими, чтобы подняться на ноги, мельком взглянул на наркома внутренних дел, то увидел, что Лаврентий Павлович уже стоит на ногах и в руках держит большой пистолет с толстым стволом. Дуло этого пистолета смотрело Меркулову прямо в лоб, руки комиссара госбезопасности внезапно ослабли и, вместо того, чтобы вскочить на ноги, он безвольно шлепнулся обратно на сиденье своего стула. Комиссар госбезопасности мгновенно сообразил, если он двинется с места или скажет хотя бы одно слово, то последует выстрел, и он умрет. Однажды ему пришлось стать свидетелем такого выстрела, о котором даже сейчас лучше было бы не вспоминать.
— Ну что. Алексей Михайлович, так и не можешь избавиться от сыскарской привычки и до конца жизни оставаться мелким оперативником, копаться в человеческом дерьме, совать нос не в свои дела и вовремя не останавливаться. Ты, что забыл о том, что это я тебя нашел и вознес до своего заместителя. Так, что облаивать и обсерать своего благодетеля, это дело совершенно не благородное, только для таких серых лапотников, как ты. Неужели ты подумал, что можешь меня обойти и занять мое место наркома внутренних дел. Может быть, такие люди и существуют на свете, но это, разумеется, не ты Алешка.
— Не бойся, сейчас я тебя расстреливать не буду, пока ты инее нужен. Но если еще раз, коснешься моих дел, то тебе предстоит встреча с моим Зурабом, а русского языка он не знает, и ты его не сможешь уговорить, чтобы он сохранил бы тебе жизнь. Зураб, получив указание, и, не задумываясь, нажимает на спусковой крючок. А теперь вали вон из кабинета, мразь поганая, чтобы я тебя не видел.
Когда комиссар госбезопасности Меркулов чуть ли не ползком покинул его кабинет, Лаврентия Павлович связался с секретарем и его попросил, чтобы тот пригласил Зураба к нему в кабинет и больше он ни для кого не доступен, кроме, разве что, полковника Воробьева. Когда Зураб, это был один из четырех грузинских усачей, которые повсюду его сопровождали, вошел в кабинет и вытянулся в трех шагах от стола, то Лаврентий Павлович достал какую-то фотографию и бросил ее на край своего стола и произнес короткую
