Всё глуше звучали слова песни. В тишине стали слышны мягкие стуки дождевых капель и невнятные голоса дальнобойных орудий. «Вот мы и на фронте», — сказал Сизов. «И маленький спящий ребёнок тоже на фронте? И это я оставила его здесь… Это я буду виновата, если с ним что-нибудь случится… Прости меня, солнышко моё. Но ты даже не можешь простить, ты не понимаешь…»
Настойчивый, резкий звонок.
Очнувшись, Мария вслушивалась — вот мама прошла в переднюю, звякают запоры, хлопает дверь. Чей-то незнакомый голос, непонятные восклицания Анны Константиновны…
— Муся! — испуганным топотом позвала Анна Константиновна. — Муся, пойди сюда!
Мария вышла, жмурясь от яркого света после полумрака детской.
— Муся… это Митя!
— Ну, и что же? Где он?
Мария решительно направилась к митиной комнате, но Анна Константиновна схватила её за руку:
— Он такой страшный, Муся!. Ввалился… ничего не объяснил… Я боюсь. Он… переодетый!..
— Переодетый?
— Я сразу вспомнила, что ты рассказывала… Может быть, он убежал?
— Глупости! — неуверенно ответила Мария и, не стучась, вошла в комнату Мити.
Она почти натолкнулась на него — Митя стоял у двери, придерживаясь рукою за косяк, и стаскивал с ноги сапог. От неожиданности он потерял равновесие и чуть не упал. Ело обросшее лицо исказилось жалкой улыбкой.
— С приездом, Митя! — бодро сказала Мария. — Боже мой, в каком вы странном виде!
На нём были крестьянские поношенные штаны и рваная куртка, из-под которой виднелась грязная, расстёгнутая на груди рубаха. Вода капала с куртки на пол. Солдатские сапоги были забрызганы мокрой грязью выше щиколотки.
— Шёл солдат с фронта, — криво усмехаясь, сказал Митя простуженным и злым голосом. — Шёл и притомился.
Не здороваясь, он снова взялся за сапог.
— Садитесь, — сказала Мария. — Давайте сюда ногу! Давайте, давайте, ничего!
Она с трудом стянула с него сапоги. Ей было неловко смотреть на его почерневшие израненные ноги со вздутыми жилами. А Митя, не стесняясь её присутствия, блаженно шевелил занемевшими чёрными от грязи пальцами.
— Мама! — крикнула Мария от двери, — мамочка, скорее затопи ванну, ставь чайник и приготовь чего-нибудь поесть!
Она сказала Мите как можно веселее:
— Раз пришёл солдат с фронта, надо его обмыть и покормить. А разговоры потом. Верно?
Митя посмотрел на неё, и впервые в его усталом лице мелькнуло прежнее выражение преданности. Но это выражение было странно сейчас и не удержалось.
— Да о чём разговаривать, — сказал Митя, — рассказывать — не поверите, а раз не поверите — к чему время тратить?
Она предложила:
— Вы полежите пока.
Митя беспомощно оглянулся:
— Куда же я лягу такой?
Она решительно принесла ему халат Бориса:
— Снимите с себя всё и выкиньте за дверь и завернитесь в это, пока не согреется ванна.
Побежала на кухню, налила в таз тёплой воды, поставила на пол перед Митей:
— Опустите ноги!
— Ну, зачем вы это… — пробормотал Митя, но послушно опустил ноги в воду и от удовольствия закрыл глаза.
Анна Константиновна сунулась было в комнату, но Мария не впустила её, плотно прикрыла дверь и тихо спросила:
— Ну, а теперь скажите мне, Митя, что с вами случилось? Откуда вы?
— Из окружения, — коротко ответил Митя.
— Боже мой… как же вы добрались?
— А всяко, — угрюмо сказал он. — Вы что хотите знать? Как в болоте валяются? Как сырые грибы жуют? Как умирают? Или роман с приключениями — «Двенадцать суток в тылу врага»?
— Знаете, Митя, даже в раздражении и усталости вы могли бы не говорить со мною таким тоном.
— Простите, — вяло откликнулся Митя и наклонился, ладонью растирая грязь на разопревших ногах.
— Вы голодны?
— Нет. — Он махнул рукой и поморщился. — Мне сейчас много есть нельзя. Попить — дайте.
Она принесла стакан чаю.
— А маскарад мой вы суньте в печку, там вши есть, — сказал Митя. — Что вы смотрите? Мы себя за окопников выдавали. Вот как вы были…
Помолчав, он вдруг спросил:
— Помните, как я вас тогда встретил?
Она молча кивнула.
— Противно?! — спросил он, отвернулся и коротко всхлипнул.
Мария поняла, что он не только устал, но жалок и противен самому себе и в таком состоянии не может ни смотреть на неё, ни разговаривать с нею по-прежнему.
— Нет, — сказала она искренне, потому что брезгливость уступила место всепоглощающей материнской жалости. — Нет, Митя, не противно, но страшно и больно… Если бы я могла помочь вам!
— А чем вы можете помочь? Сочувствием? Добрых намерений много. А получается… Ну, чорт с ним! Что об этом вспоминать. И так тошно!
Марию мучил вопрос, который она никак не решалась задать.
Митя откинулся назад, прикрыв глаза, губы его распустились, и отросшая борода не могли скрыть их обиженного мальчишеского выражения.
«Чепуха, — убеждала себя Мария, — не мог же он после двенадцати дней таких мучений не притти домой отдохнуть… Он же совсем ещё мальчик, и мне хочется обмыть, накормить и приласкать его, как Андрюшку… Он не привык… да и можно ли привыкнуть к болоту, к сырым грибам, к голоду?. Он пришёл отдохнуть — разве он не имеет права?..»
Мария вышла на цыпочках, унося с собою митины лохмотья. Она сунула их в топку ванной и без всякой брезгливости следила, как чадят и тлеют пропотевшие тряпки. На кухне Анна Константиновна жарила картошку и заправляла салат. У неё был всё тот же растерянный и виноватый вид.
— Ты что, мамулька?
— Не знаю, Муся… у него такой странный вид…
— Он из окружения, мама.
— Это правда?
— Что ты хочешь сказать, мама?
— Не сердись, Мусенька. Мне самой стыдно… Только… он не потихоньку пришёл?
— Ты боишься?
— Да! — воскликнула Анна Константиновна, — за него! Боюсь! Я дольше вас жила, Муся, я знаю, как легко сделать ошибку и как трудно потом исправлять.
Марии нечего было ответить. Разве её не томили те же сомнения?
Когда Митя вышел из ванной, в белой рубашке, открывающей покрасневшую от мытья тонкую шею, и от двери улыбнулся Марии, она снова устыдилась своих подозрений и повела его ужинать.
— Да вы и побриться успели?
— А как же? — воскликнул Митя. — Полный восстановительный ремонт! Анна Константиновна! Ну,
