Рядом с носилками шел брат и осторожно вытирал мне слезы платком.
— Не завидуешь брату, Тошка? — полушутя, полустрого спросил дядя. — А то давай решать: сразу мальца прирежешь, или потом, попозже?
— Тупые шутки у тебя, — отмахнулся Энтони. — Если б не малыши, я б из Штатов до Нового года не приехал. Раз в год мне вашей России хватает, с мафией доморощенной. Я предпочитаю заниматься наукой, а «доном» отечественного разлива пусть Виталя становится — если хочет.
— То-то и отец твой наукой занимался. И мать.
Энтони не ответил. Он присел рядом и спросил:
— Ну как ты, братишка?
Я не мог отвечать, в горле стоял ком, а по щекам текли слезы, и хотелось спросить — Кристинка жива?
— Выйдите из машины! — возмутилась врач.
— Уже иду, — сказал Энтони. — Я вечером зайду, ок? Ты с Кристей по разным больницам, и я ее поеду проведаю. Прослежу, что и деньги и лекарства. И охрана.
— Она выживет? — прошептал я.
— И тебя охранять будут, не дрейфь, — невпопад ответил Энтони, пряча глаза. — Теперь мы этих ублюдков враз порешим. Им повезло, что дядя так круто в своей Сибири застрял. Со своими разборками. Все просчитали, суки.
— А про подвал не знали, — просипел я, разлепляя губы в подобии улыбки.
— Знали, — сказал Энтони. — Но папашину оборону пробить можно было, только снеся дом. Даром, что ли, разработчик систем защиты и правительственных бункеров… был? А сам ты не выходил. Прости, — непонятно почему вдруг произнес он, и погладил по волосам. — Все в прошлом, малыш, все прошло. Все уже кончилось… все кончилось.
Солнце медленно возвращалось на круги своя. Полумесяц тьмы источался. Конец света не наступил. Войны не было. Сиял погожий октябрьский день. А я глотал слезы, потому что мама, и папа, и все-все — было в прошлом. А в настоящем дядя холодно отдавал приказания:
— По машинам… выдавить из района… подготовьте ударную группу… глушить как рыбу… тощавое брать живым, и приготовить канистру… да, лично… кто из «шестерок» выживет — стрелять по коленям, и сдавать ментам… пару человек, не больше, для примера хватит… и чтоб ни одна гнида не ушла…
Люди в камуфляже садились в машины, медики закрывали дверцы «неотложки». Я хотел спросить, так что же все-таки с Кристиной, но тут свет померк окончательно.
Сейчас я разрабатываю жилые конструкции для стратосферных, орбитальных и лунных объектов, а Кристина работает в лаборатории трансгенных модификаций. Она говорит, что не помнит тех дней в подвале, но я сомневаюсь в ее словах. Может, помнит только на уровне подсознания — но в свободное время мы дружно занимаемся правозащитной деятельностью. Права ребенка — не такая уж абстрактная категория даже в мире очень-очень современной техники.
Я долго посещал психолога и почти не разговаривал. Но не потому, что не мог, а просто не считал нужным. Я про себя думал над тем, как мы с психологом не понимаем друг друга. Я бы предложил ему поговорить о пустынных коридорах интерната для особо важных персон, о редких встречах с такими же очень важными детьми, о раздвоении на Витора и Витальку. Два человека жили во мне, но психолог работал по точно намеченной программе, и я ему не мешал.
Я выжил, вырос, меня не застрелили претенденты на «наследство» в юности и не порешили в криминальной разборке в зрелости. Я ни разу ни в кого не стрелял и никому не отдавал подобных приказов. Скромно помогаю обживать ближний космос. Занимаюсь проектированием жилых отсеков, созданием рабочего комфорта и домашнего уюта, а вечерами наливаю себе немного виски и звоню Кристине — или перечитываю «Двадцать лет спустя». Хотя прошло, конечно, куда больше двадцати лет…
Энтони теперь никому в голову не придет назвать Тошкой. Он не стал доном, зато стал очень важным военным. Иногда я думаю, лучше б он стал доном.
Он продолжил разработки отца, но из Штатов не вернулся. Работает в ВПК Альянса. Золотые червонцы лежат у меня дома, перебирая их, я вспоминаю замок Иф, Констанцию и д’Артаньяна. А документы в ламинате куда-то исчезли.
Встречаемся мы с Энтони редко — встречи такого высокопоставленного чина с родичами из «вроде бы союзника»… Хотя Энтони настолько высокопоставлен, что сам решает подобные вопросы — кому, когда и с кем встречаться. Поэтому иногда залетает на часок. Все-таки брат.
— Родители все-таки были не святыми, — однажды сказал он.
Я не нашелся, что ответить. Никто не был свят, но все они были мне дороги. И Энтони, и отец, и мать. Хотя нельзя торговать разработками вооружения направо и налево под прикрытием родственника-мафиози, и ждать, что тебе никто не перекроет кислород. Но когда я прихожу к дорогим (и в денежном эквиваленте тоже) надгробным плитам, я ничего не спрашиваю у тех, кто лежит под ними. Мне бы хотелось многое спросить у того, кто лежит чуть поодаль — у Василия Липецкого, товарища отца, друга, однокашника, соседа, телохранителя, мастера страшных историй, моего единственного друга детства. И псина у него была хорошая. У нее был добрый мокрый язык.
Я бы спросил его только об одном: зачем? Кому принесли счастье эти миллиарды, осевшие на подставных счетах? Они ведь даже не воспользовались ими. Так и жили в этой девятиэтажке, не в силах отойти от Страшного Жуткого Подвала.
Дядя на погиб во время взрыва в собственном джипе. Кто-то его все-таки достал. Его вышвырнуло, и он прожил еще пять часов.
Я не стал преемником: пока я учился в предельно закрытом интернате для детей особо важных персон, он строил всех от моего имени, а потом я поступил в университет. Чтобы умней управлять. Потом была отсрочка для получения второго высшего, потом — для защиты диссертации, потом для командировки на только что основанные «вторые лунные», а потом дядя, и, умирая, сказал:
— Ты верно выбрал, Витторе. Это мне гореть в геенне огненной за компанию с твоими дорогими родителями, упокой Господь их глупые души… За все отвечу, одно лишь мучит. Сейчас бы пулю в лоб твоему братцу, и Господь, глядишь, и простил бы меня… Но кто же знал — а ты, дон Витторе, даже заради блага моей души и совести не сделаешь этого. Не сможешь. Эх, Виталька…
Я знаю искренне любил дядю — научившего меня жарить яичницу и свозившего меня таки на рыбалку. Но, вырастая, мы узнаем то, что порой хотелось бы не знать. Я искренне верю, что дядя не знал, что в рванувшем доме Котовских спали близнецы. И он не знал, что его люди убьют Махровцева вместе с трехлетней дочерью. И мне хочется верить, что утюги, паяльники и снайперские пули… тот дядя, которого я помню, этого, конечно, не знал.
Мне не интересно, что сталось с «наследством», я отошел от дел, так и не занявшись ими — все это знали, только двое особо сумасшедших попытались устроить покушение. Но дядя оплатил мне двух пожизненных телохранителей. И они разнесли бедняг в кровавые ошметки, а потом надобность в охранных услугах, в общем-то, отпала, потому что обо мне забыли.
И никто из моих коллег, я полагаю, никто и не подозревают, кем я должен был стать, если бы в душе не оставался Виталием.
Я смог бы стать победителем, но выбрал жизнь.
Такая вот дольче вита.
И когда брат начинает жаловаться на то, что мы с Кристиной своей правозащитной деятельностью ломаем ему всю малину (это русское словечко он из своего лексикона не выбросил), я не пытаюсь как-то аргументировать свою позицию. Все он и так понимает. И почему мы с Кристей не любим оружие — тоже. И почему не хотим, чтобы дети встречали день рождения в бункерах. Которые выживут. На всех-то бункеров не хватит.
У Энтони нет детей. Это общеизвестно. Но я-то знаю, что в одной маленькой европейской стране есть среднестатистический домик, в котором растут двое детей — мальчик и девочка, и в котором для них готов свой подвал, оснащенный по последнему слову техники, но таящий не тайны пиратов и кладов, а бесконечные дни личного кошмара и одиночества.
И Энтони только делает вид, что не знает, что об этом домике с подвалом знает кто-то еще. И не
