десять секунд на того, кто и пальцем пошевелить не может без посторонней помощи!
Я подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Рядом стоит синее кресло другой дамы, на спинке памятка: «Помыто 24 июня 2000 года». Торопливо входит санитар, два раза стукнув в открытую дверь. Направляется к кровати, бодрым голосом бросая на ходу:
— Температура, Ваше Высочество!
Талья подходит ко мне. Мы смотрим на бороздящие Сену баржи, на стеклянные башни. Я шепотом спрашиваю:
— Почему он издевается над ней?
— Нет, он просто немного переусердствовал с протоколом, но кому от этого плохо. Звание «высочество» употребляется по отношению к наследным принцам: я ввела тут всех в курс дела, и теперь они поступают по своему усмотрению. Одним это льстит, другие посмеиваются. Но большинство обращаются к ней вежливо, вдруг баба их слышит. Тут есть одна санитарка родом с Антильских островов, которая даже кланяется перед тем, как поменять ей памперсы.
Я слышу, что санитар ушел, и спрашиваю:
— Так кто же она, твоя бабушка?
— Княгиня Ирина Стовецкина, — говорит она, показывая на фотографию. — Это был вечер в честь ее двадцатилетия в Парижской Опере, тогда она разбила своим родителям сердце. Они были участниками белогвардейского движения, после Октябрьской революции бежали во Францию. Здесь на бульваре Сен- Жермен она и появилась на свет, потом ее отдали на воспитание монашкам, записали в хор Собора Парижской Богоматери. И когда пришло время влюбиться, кого ты думаешь она выбрала? Третьего секретаря советского посольства. В тот день давали «Щелкунчика» Чайковского, любовь с первого взгляда вспыхнула во время антракта. У него жена и трое детей. Двенадцать лет они тайно встречаются, а потом его отзывают в Кремль к Брежневу. И речи быть не может о том, чтобы оставить свою любимую в Париже: он увозит ее по фальшивому дипломатическому паспорту, селит на даче, навещает раз пять или шесть, а потом попадает под партийную чистку. Его отправили в Сибирь, а баба укрылась в Киеве, где и родила мою маму. Такая история. Это она учила меня французскому языку и заразила мечтами о Париже, она писала за меня в модельные агентства. Моя мать сделала все, чтобы я не попала под ее дурное влияние и у меня была серьезная профессия. Она три раза запихивала меня на завод, но баба забирала меня оттуда. Тогда мать устроила меня уборщицей на торговом судне под присмотром своей лучшей подруги, которая перепоручила меня морякам, а баба все это время продолжала рассылать мои фотографии, записывать меня на кастинги…
Я смотрю на распростертое тело, на глаза, от которых отлепили скотч, потом на фотографию и представляю, с какой энергией, настойчивостью и гордостью она жертвовала собой ради одной- единственной цели… Все, что я так хотел бы по-прежнему делить со своей матерью.
— Она транспортабельна?
— А зачем? Лучше места не найти. Ты не представляешь, какая сюда очередь: к счастью, директор мечтает переспать со мной. Когда у меня будут дом и деньги на сиделку, тогда посмотрим.
Я притягиваю ее к себе. Говорю, что жизнь коротка. Она отвечает, что это еще ничего не значит. Я прижимаю ее к себе изо всех сил, я хочу ее как никогда, но еще сильнее мне хочется быть для нее не просто жалким рабом мяча, не одним из любовников или другом. Она мягко, но решительно отстраняется от меня.
— А теперь я хочу, чтобы ты нас оставил, Руа. Мне нужно рассказать ей, что с нами происходит… Я хотела бы понять, что она думает о тебе.
Я сглатываю слюну, киваю, выпускаю ее из объятий и подхожу к княгине. Поднимаю изможденную старческую руку, подношу к губам.
— Эй, ты что, с неба упал? Нельзя прикладываться к руке незамужней дамы!
Я замираю с серьезным видом, потому что в ее голосе нет ни капли иронии, лишь снисходительный упрек, намек на социальное положение и этикет. Я опускаю руку бабушки на покрывало. Талья берет меня за руку, и несколько секунд мы стоим неподвижно, глядя поверх распростертого тела, раскрашенных обломков потерпевшего крушение корабля.
— Это ты делаешь ей макияж?
Она кивает, резким движением головы откидывает прядь волос.
— Часто. А по вечерам, если удается, прихожу и смываю косметику.
Мы вглядываемся в ее глаза, которые смотрят сквозь нас.
— Монсеньор говорит, что она все понимает… по ту сторону… Что мозг продолжает работать, но по- другому…
И тут меня как током ударило. Несколько секунд собираюсь с силами, чтобы произнести то, что пришло мне в голову.
— И что она хотела мне сказать в сообщении?
— «Спасибо за Наталью». Это тебя абсолютно ни к чему не обязывает. Это не призрак велит тебе сделать что-то, а всего-навсего бабушка за меня беспокоится…
Мы переглянулись. Я уже почти поверил, но чувствую, что ей самой это, как ни странно, не удается. Она хотела бы в это верить, но ей так давно приходится противостоять доводам врачей, при этом ее единственные аргументы — это ее великолепное тело и отказ принять реальность; она так сильно старается производить впечатление уверенного в себе человека, быть сильнее всех и вся, что, доверившись кому-то, сама начинает сомневаться. А может, это она отправила мне сообщение на телефон, по той же причине, по которой повесила портрет над кроватью бабушки — чтобы все относились к ней как к живой.
Я поворачиваюсь к пожилой даме, улыбаюсь, глядя в ее пустые глаза.
— Это вам спасибо. Она женщина моей жизни, и я вам это докажу.
Я высвобождаю свои пальцы из руки Натальи и ухожу, не оборачиваясь, полный решимости выполнить обещание.
— Я к Этьену Демазролю.
— Представьтесь?
— Я спешу.
Секретарша кусает губы, снова спрашивает мое имя. Она наверняка получила указание выставить меня за дверь, я злобно бросаю ей свое имя, готовый при необходимости вломиться в кабинет силой. Но она тотчас распахивает передо мной дверь и с сияющей улыбкой заявляет, что с утра пытается мне дозвониться.
— Месье Диркенс! — гордо объявляет она.
— Наконец-то! — вскакивая с кресла, ревет мой агент.
Как был без пиджака, он бежит ко мне, бросая на ходу мужчине, сидящему в его кабинете, что примет его позже. Он обнимает меня, крепко прижимая к своему жирному телу, усаживает в кожаное кресло на место предыдущего посетителя, которого секретарша выпроваживает в приемную.
— Ты-то мне как раз и нужен, Руа: у меня для тебя куча новостей.
— А у меня всего одна: ты покупаешь этот дом на деньги, которые лежат на Багамах, и записываешь его на имя Натальи Стовецкиной. Я на обороте тебе все написал.
— Без проблем, — говорит он и кладет на стол страницу, вырезанную из «Хоумс-Директ». — Это ее настоящее имя? Красивое.
— Спасибо, — говорю я и встаю.
— Ха-ха, погоди! — смеется он и достает из мини-бара, замаскированного под книжную полку, бутылку шампанского. — Мы должны выпить за перемены в твоей жизни.
Я удивленно смотрю на него и спрашиваю, говорил ли он сегодня с моим тренером.
— Я говорил с президентом клуба, — поправляет он и ставит рядом с бутылкой два фужера.
— Ладно, начну с самого начала. Ты знаешь о разногласии, возникшем между ним и президентом национальной лиги.
— Нет.
— Но ты, надеюсь, в курсе, что твой клуб сам ведет переговоры по правам на вещание. Лига в
