и папа сгреб ее в охапку, целовал и что-то шептал ей в волосы. В магазине, который располагался в подвале нашего дома, мы купили еще пива и жареную картошку в пакетах. А вечером смотрели мамин любимый сериал по Первому каналу.
В 10.23 приходит почтовое сообщение от линейного продюсера по «Дому-2» Вадима Голикова, что еженедельное собрание состоится. Я работаю на Самом Лучшем Канале, сокращенно СЛК, и, как ни страшно в этом признаться, занимаюсь «Домом-2», а также рядом других программ развлекательного свойства. Поразительно, что человек с таким мироощущением, как у меня, работает на развлекательном телевидении. Но это факт.
Еженедельное собрание заключается в том, что к нам в офис приезжает генеральный продюсер «Дома-2» Миша Третьяков и беспонтовые девицы из разных департаментов набрасываются на него, как тигры на свежую дичь, требуя одобрения изобретенных ими проектов разной степени дикости. Девица из рекламы, например, постоянно хочет утвердить своего спонсора — в прошлый раз им вознамерился стать быстродействующий гель от геморроя, и Третьяков восстал.
— Какой, на хер, гель? — спрашивал он. — Мне хватило мази от герпеса и скипидара для ванн! Нет, блядь, ну давайте сразу тогда шприцы рекламировать, а? Вы понимаете, что все, что имеет связь с герпесом, венерухой, геморроем, никак не может рекламироваться в «Доме-2»? Как это будет воспринято? Слишком часто Рустама нагибали и трахали в жопу, и вот теперь геморрой. Поможет отличный гель, так вы хотите?!
Все удрученно молчат.
— Девчонки, если вы ни хера не можете, если вы не можете даже найти нормального спонсора, зачем вы этим занимаетесь? Милые вы мои, вам домой надо, надеть сексуальное белье, подкраситься, сварить борщ и позвонить какому-нибудь мужику…
Девчонки начинают сначала тихо, но по мере разрастания хохмы Третьякова все увереннее хихикать.
— …и почаще смотреть «Дом-2», там все про это сказано и рассказано.
Хихиканье превращается в истерический хохот. У меня всегда в такие моменты появляется ощущение, что Третьяков действует на знакомых с ним женщин нашего канала как публичный акт мастурбации. Он — красивый мужчина с однозначной ориентацией, и он один на один с нами. Конечно, на еженедельных собраниях присутствуют и некоторые другие мужчины, но они больше похожи на шакалов в свите Шер-Хана, чем собственно на мужчин. А тут такой сказочный поворот: в наш душный мирок интриг на тему того, кто сядет у окна, раз в неделю врывается ослепительный чужак, ругается матом, и под его взглядом, все мы, несчастные, замученные девки без шансов на личную жизнь, обнажаемся… Мы все хотим секса, денег и признания, и так мучительно приятно видеть вас, Миш, у которого, как нам кажется, всего этого в избытке.
Следующая идея — у девушки с сайта «Дома-2», которая зачем-то хочет снять «самых красивых участниц» в загородном отеле, в спа, потому что это спа заплатило за какую-то статью на сайте.
— Наши участницы, в спа? — изумленно переспрашивает Третьяков. — Это так теперь называется? От слова «спать»? Там же этим надо будет заниматься, я правильно вас понял?
Девушка виновато улыбается.
— Так, у меня нет сейчас сил эту тему обсуждать. У кого-то еще будут ко мне вопросы? — Он обводит присутствующих взглядом.
— Миша, — робко вступаю я.
— Да, Сашенька. — Он бросает на меня быстрый взгляд и принимается тарабанить пальцами по столу.
Даже не знаю, с чем это связано, но моя речь, адресованная Третьякову, всегда очень вменяема, понятна, а просьбы, которые я высказываю, имеют определенный здравый резон. В этот раз я прошу дать мне Бузову и еще одного человека для прямой линии в «Комсомольской правде».
— Конечно, без проблем, звони! — Миша смотрит на меня как будто даже с удовольствием. — Когда линия?
— В четверг, на следующей неделе.
— Ну и чудненько, и прекрасненько. — Третьяков поднимается из-за стола.
Я тоже поднимаюсь, вместе со всеми, и в дверях снова ловлю на себе его взгляд.
Папа продержался ровно неделю.
В следующую пятницу он не забрал меня из детского сада, и Ирина Константиновна снова звонила маме на работу. Мама приехала через полчаса, и мы пошли домой. Ночевать папа тоже не пришел, он вообще как будто исчез.
После ужина мама пошла к соседям просить стремянку.
Получив стремянку, она залезла на антресоли и достала несколько клетчатых сумок из плотного целлофана. В них мама, не складывая, ворохом, побросала папины вещи (пиджаки вперемешку с ботинками), поднатужившись, застегнула на сумках молнии и вытащила баулы в коридор. Потом она позвонила какому-то Артему и попросила, чтобы завтра он заглянул и поменял замки на нашей двери.
Наступила суббота, Артем пришел и поменял замки, а папы все не было.
Он появился в воскресенье около пяти утра — колотил в дверь и что-то бормотал. Мама не открывала, он ушел. Через секунду она выпихнула сумки с папиными вещами на лестницу и крикнула, чтобы он вернулся и забрал их.
Конечно, развод с папой был крахом юных маминых мечтаний, конечно, она оказалась одна с маленьким ребенком, но все же за ней осталась папина двухкомнатная квартира. Свою однокомнатную мама предусмотрительно сдавала внаем.
Однажды утром мама покрасила волосы и решила провести свободные полчаса за наведением порядка в ящиках необъятного антикварного буфета, стоявшего у нас в большой комнате. Я сидела на диване перед теликом, демонстрировавшим коллизии существования Винни-Пуха. Хлам, предназначенный для помойки, мама откладывала вправо, а нужные вещи складировала слева от себя. Я изредка посматривала на нее, на коленях стоявшую у буфета, на ее шелковый зеленый халат и склеенные краской волосы, сложившиеся в причудливую и гладкую, как у гейш, прическу. Мама что-то тихо бурчала себе под нос.
Она нашла непроявленную пленку, несколько секунд вертела ее в руках, а потом с жаром воскликнула:
— Господи! Ну ё-моё! Здесь твои детские фотографии! Надо отнести в печать…
Она как-то лихорадочно зажглась идеей нести пленку в печать. Смыла краску, высушила волосы феном, и мы понеслись в фотоателье, где фотографии делали за час.
В течение этого часа мама успела обойти все близлежащие магазины, купить себе сумку, а мне — ботинки, три пары колготок и трусы с хвостиком на заду. Далее требовалось оплатить телефон в сберкассе, зайти на рынок за свежим мясом — в общем, в проявку мы прибыли часа через три.
Маме выдали запечатанный бумажный пакет со снимками и негативами. Терзаемая любопытством, она встала у урны и раскрыла пакет. Я настойчиво дергала ее за руку, желая знать, что там — на фотографиях.
— Ой! — говорила мама. — Это ты в манеже! Ну надо же, как я забыла! — и она передавала мне снимок. — А тут ты на качелях! Такая крошка!
Потом мама замялась и продолжала перебирать снимки с лицом человека, которого обвиняют в том, за что он уже отсидел.
— Что там? — спрашивала я.
— Да ничего…
С этими словами мама отделила от фотографической стопки изрядную часть и бросила в урну. Я завороженно следила за ее действиями. Фотографии веером посыпались в вонючую темноту, где гнили окурки и объедки. Я видела маму и папу вместе — они сидели за столом, улыбались, смотрели вниз с моста, они целовались, пили, ели мороженое, держались за руки — и все это продолжалось долю секунды.
