церкви.
На улицах села Борового стало безлюдно и тихо. В широко, настежь раскрытые двери храма видно мерцание засвеченных лампад. У образов Спасителя и Богоматери прибавляется свечей. Их ставит Владимир по заказу женщин. Тех, что хотят помолиться и не могут: заняты.
В золотых огневых венцах круглые железные паникадила. Царские врата раскрыты. У престола Господня стоит отец Иоанн.
По лучшим и более опрятным избам идет, шуршит, льет водою, блестит пламенем разжигаемых печей женская партизанская работа. Моют избы, готовят соломенные постели для раненых, кипятят воду, заваривают чай. Перематывают бинты. Марья Петровна готовит, что можно, для тех, кого некому ампутировать, некому вынимать пули, некому определить, что надо делать. Их скоро привезут.
Привезут наверно.
Она это знает, слушая музыку боя, по опыту военной сестры милосердия.
Кругом Борового стрельба. Красный враг где-нибудь опрокинул заставу или кто-нибудь показал ему особые лазы, и он прошел ночью в леса и теперь окружает партизанское гнездо.
Лицо Марьи Петровны в алых пятнах, высший признак тревоги и волнения.
— Вы, Варенька, вот что… Соберите стаканы да чашки… Приготовьте сахар… белый хлеб нарежьте. У них завсегда жажда большая.
У них — это у раненых.
— Совушка, вы хлебы-то поставили?.. Ладно, ладно… Наши вернутся голодные… Палагее скажите, чтобы борщ беспременно сготовила с бураками на них, на одних. Мы уж сегодня и так переможемся… на водице. Их, страстотерпцев, напитать надобно… А где Пульхерия?
— Какая такая Пульхерия? — блеснула искрами круглых очков от огневой печки Маня Совушка.
— Фу! Да Совдепка — то наша. Ей же белье надо готовить. Раненые придут, переодеть их надо по крайности.
— А я не видала.
— Вам, Ольга, Совдепка не попадалась?
— Нет… не заметила.
— Да что же вы так стоите? — рассердилась Марья Петровна. Алые пятна пошли к ушам и шее. — Надо же ее искать… Она же новенькая, не знает… Надо все сносить в эти избы, что нашито да настирано. Пошукайте ее в прачешной… в бельевой… или в школе… Тревога. По тревоге все сбегаются на наш двор… А где же она?.. Уж и впрямь какая-то Совдепка несообразная. Ей же и воду надо носить, на случай какого пожара. Бегите же, Ольга.
Ольга выбежала на улицу… Какой ад был кругом! По лесу точно великаны били палками. Так и трещал глухой красный бор. Солнце слепило глаза. Легкий мороз захватывал дыхание. Ольга остановилась. Задохнулась сладким лесным морозом.
Ей навстречу по небу над лесом что-то быстро неслось и гудело, сверля воздух. Никогда ничего подобного не слыхала Ольга.
Аэроплан!
И сразу за церковью, выше розовых сосен, в прозрачной небесной синеве вспыхнуло четыре белых, пушистых, точно облачные барашки, дымка и резко ударило:
Бомм-пау… бомм… бомм… бомм…
Что же это такое?
Марья Петровна, Варенька, Маня Совушка — все выбежали на крыльцо.
— Артиллерией палит… Вот оно что! — услышала Ольга голос Марьи Петровны. — Спаси, Господи, наших мучеников-партизан. Дай им устоять от супостата.
Новый залп над краем деревни.
— По нас кроет, — тоном ниже добавила, крестясь, Марья Петровна. Красные пятна исчезли со щек. Точно кто кистью с белою краской провел по ее лицу. Землисто-белым, как меловая осыпь, стало лицо. Отразили тоску глубокие черные глаза. — Спаси, Господи. Исусе Христе! Иоанн Воин, моли о нас Господа.
Шибко сверля воздух, казалось, прямо на них, летели еще снаряды. Все присели. Маня Совушка бросилась в снег. Черные столбы дыма, как внезапно выросшие длинные кудрявые деревья, вдруг встали по холму у церкви. На опушке упала как подрезанная высокая сосна. Засвистали, шелестя в воздухе, осколки и ш-шлеп, ш-шлеп, шлеп посыпались по улицам.
— Гра-на-та-ми… — прошептала Марья Петровна. — По деревне… — Вдруг сорвавшимся, визжащим голосом она закричала: — Нечего глазеть-то, бабочки! Чего не видали? Становись, родные, по своим рукомеслам, кому что делать указано. Не наше это, не женское дело его снаряды считать. Нас это не касаемо.
Ольга было кинулась искать Пульхерию, но услышала окрик Марьи Петровны:
— Оля… Олюшка… Назад… Кудай-то вы?
— Совдепку искать, Марья Петровна.
— А не надо. Не надо же. Где ее теперь сыщешь? Нигде не найдете… Поди, сомлела совсем. В погребе где, гляди, схоронилась… Теперь всем вместе надо быть… Не так и страшно… Да и раненых пора принимать… Идут страстотерпцы…
— Как думаешь, Феопен, устоят наши?.. Не подадутся? — шепчет Ольга.
У Феопена рука перебита тремя пулями. Марья Петровна и Ольга приладили ему вместо гипса дощечки. Мальчишки их тут же обстругали ножами и продолбили дорожку для кости. Кругом накрутили бинтами. Феопен левой рукою из чашки без ручки, деревенской чашки, темно-лиловой, с розовым розаном в белом овале, пьет жадно чай.
— Наших тоже положено не мало… Наши как, бывало, в окопы ерманские ворвались, штыками работали. Отбили. Всех их, как есть, передушили… — отрывисто, между чашками, рассказывает Феопен. В лохматой бороде не то комья грязи, не то сгустки крови… и мозга.
— Феопен, тебе-то не больно? Я бы тебе бороду промыла, — говорит Ольга, приготовившая в небольшой шайке теплую воду. — Лицо бы обтереть хорошо.
— Промой, сестрица… Не больно… И то закровянился весь… Прикладами дрались…
Стиснув зубы, полузакрыв глаза, подавив отвращение, ужас и страх, Ольга мочалкой и полотенцем отмывает залитое кровью лицо Феопена.
— Не больно?
— Не мое это… Не моя это кровь… Вот с рукой как будет, не знаю… Хорошо, коли не загниет… Тогда Бог даст, срастется. Дохтуров-то у нас нет правильных… Не то што госпиталей каких… Ты говоришь, устоим ли? Нам, партизанам, нельзя не устоять. Не устоим, так куда подадимся? Некуда. Через границу поляки не пустят… Расходиться?.. Переловят… Замучают, хуже смерти… Ишь как бьют.
— Две халупы загорелись было. Ничего. Мальчишки да мы снегом закидали.
— А не страшно?
Ольга не сразу отозвалась.
«Страшно? Да, — подумала она. — Не за себя страшно… За Владимира… За всех… А где-то теперь Глеб?!
— Крепимся, Феопенушка.
— Крепись, сестрица… Бог-то посильнее красных будет, со всею ихней артиллерией…
День шел, и не знала и не соображала Ольга, быстро или тихо идет время. Ползет или мчится, неостановимое? Рано или поздно? Раненые прибывали сначала по одиночке, пешком, потом их стали привозить на санках ручных, по двое, по трое. Во всех халупах кипела работа. Все женщины, все мальчишки были при деле.
Уже попадали снаряды в дома. Начались пожары, их гасили общими усилиями. Один мальчик был убит, два ушиблены осколками, Варя Толстая была прострелена шрапнелью. Корпии не хватало. Тех, кто был ранен полегче, у кого кровь не так сильно шла, перевязывали газетными листами. Жутко выглядели руки и ноги в кровенящих газетах — точно куски мяса в бумажной обертке.
