нибудь на крутой тропке…
— А может, Светлана сама была виновата. Может, она ему повод дала? К тебе же, Олеся, он не приставал?..
— Не давала она ему никакого повода… А ко мне потому не приставал, что видел несколько раз с Гнатом… Я его Гнату показывала, но приставала был далеко…
— А что бы ему твой Гнат сделал? — вдруг вмешался Василий.
— Да спросил хотя бы документы.
— Правильно! — согласилась Анна Николаевна. — Но ты, Олеся, этим не маскируйся. Уж когда вы все перебрались в общежитие и осталась там ты одна, — продолжала Анна Николаевна, — я послала к директору настоящую делегацию, одна идти постеснялась. И выпросили мы для тебя, Олеся, последнее место. А ты что? — пошла в общежитие, договорилась с комендантом, поменяла женское место на мужское и поселила Андрея, красавца писаного, альпиниста и моряка, который туда плывет, куда ветер несет.
Девушки захохотали.
Олеся нахмурилась. Прикусив пересохшую губу, она тихо и виновато бросила:
— Андрей же от мачехи убежал. Чем он виноват?
— Он не виноват, согласна. Но почему ты все делаешь наперекор всем? Почему?
— Да не делаю я наперекор, Анна Николаевна. Не делаю…
— Не делаешь? А в райкоме партии кто сказал, что ваша бригада недостойна звания коммунистической, потому что в буфете без продавца порядка нет? Может, не стоило говорить этого?
Олеся побледнела. Длинные ресницы ее задрожали, словно она собиралась плакать.
— Ну что вы все насели на меня из-за буфета? Что ж, лучше если бы я правду скрыла? Меня правда- то как раз за язык и потянула.
— Да никто тебя на нечестный путь не толкает, — спокойно ответила Анна Николаевна. — Разве тебя кто-нибудь учил иначе поступать?
Олеся встрепенулась:
— Да вы вот сами рассудите, Анна Николаевна, учили или нет. Я в школе хорошо знала французский язык. Все говорили — способная. Может, и вправду. И вот меня в десятом классе стали оформлять в дипломатическую школу. Все было в порядке. Язык знала. Воспитанница детского дома. Комсомолка. Круглая сирота. А вышло — ничего не вышло. Не приняли. Ответили мне, что поздно, все места уже заняты, а потом оказалось, что не из-за этого меня не приняли. Просто, когда была война, я находилась на оккупированной территории, а что мне тогда и пяти не было — почему-то не приняли во внимание. Вот как меня учили.
— Подожди, Олеся. Ты просто не хочешь смотреть трезво на некоторые вещи, — попробовала остановить девушку Анна Николаевна, но вышло у нее это как-то неуверенно.
— Не могу? Да я тогда очень остро почувствовала, что такое неправда. Это меня больше всего мучило. Не рвалась я в эту школу. Анна Николаевна, а вас не мучило, когда вас из партии ни за что исключили?
Яворская молча обняла за плечи Олесю, словно боялась, что та сейчас вырвется и умчится невесть куда.
— Пойдем, не надо ожесточаться, теперь это все уже позади, — устало проговорила она, — давайте- ка зайдем к вашему новичку Павлу Зарве, поглядим, как он обосновался в родном доме. Я ведь мать твою хорошо знала, Паша.
Все шли молча. Зарва немного впереди, а остальные — вслед за ним. Подойдя к своему дому, Павел опустился на скамейку и глухо проговорил:
— Ну, открывайте, кто тут старший. Кто мне дом сберег, да вот книжку сберегательную отдал, куда за все годы квартплата внесена. Открывай, Ольга!
Чередник достала ключ из-под камня у порога. Рука ее дрожала. Она никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Наконец открыла, пропуская Павла вперед.
Павел решительно шагнул в светелку. У него защемило сердце. Все здесь было как и когда-то, во времена детства. Широкая отцовская кровать, застеленная белым покрывалом. Большое зеркало в черной раме, а внизу — фотография. Высокий стройный моряк держит на согнутом локте бескозырку. Отец. Возле него маленькая, худенькая, вся в белом, как куст калины в цвету, его, Павла, мать. Как живая. Держит на руках Павлика, одетого в новенькую матроску. Странно. Он тогда еще и ходить не умел, а матроску ему надели. Отец настоял… Павел с усилием стряхнул оцепенение и спросил:
— А где же наша новенькая? Искра, что ли?
— Я вот она! — выскочила Искра. И, смутившись, попятилась к двери.
— Так вот что, девчата, — сказал Павел. — Пусть Ольга с Искрой живут тут — в большой комнате, а я перейду в маленькую… Мы, я думаю, уж как-нибудь договоримся… Рабочие ведь люди, ткачи, и не из артели «Пух-перо»…
— А может, они вдвоем и не уживутся? Тут характеры нужны одинаковые, как группа крови, — неожиданно возразил Василий.
— Так пусть кто-нибудь из общежития поменяется, у кого группа крови та же.
Павел громко засмеялся. Он так неожиданно предложил квартиру, что Искра растерялась и не знала, что делать: она готова была расцеловать парня, но, неожиданно для себя, смешалась и не осмелилась.
…А через час она стояла в ожидании троллейбуса с подружками на привокзальной площади, куда они пришли забрать ее вещи. Внезапно мимо промчалась какая-то парочка и бросилась к переполненному автобусу, уже тронувшемуся с места. Искра чуть не вскрикнула от неожиданности: она увидела Валентина. Он был в морском кителе, без погон, в новенькой мичманке и хорошо отутюженных брюках, в блестящих ботинках. Валентин бежал, крепко поддерживая под руку длинноногую женщину. Искра тихо вскрикнула и стала оседать на чемодан, закрывая платком глаза.
— Искра! — откуда-то издалека донесся голос Олеси.
— Может, на солнце перегрелась? — совсем рядом спросила Ольга. — Солнце опасное в такую пору.
— Опасное, предательское… очень… — быстро повторила Искра, только бы они к ней не приставали. — Предательское. Предательское. Ничего.
9
А Валентин, ошалевший, ослепленный новым увлечением, так и не заметил Искру. Собственно, он и не надеялся ее тут увидеть.
Выйдя из поезда со своей спутницей, Валентин сдал на хранение чемодан, не оценивая его, только вынул из него фотоаппарат.
— Завтра будем снимать. Пленок у меня уйма. Красота какая вокруг! Настоящий рай! Рай, если он действительно существует, только у нас… А вы как думаете, Ирен?
— Называйте меня Ирина, прошу вас. Не знаю, не видела, — тут же кокетливо улыбнулась его высокая, казавшаяся слегка сутулой спутница.
Ее сутуловатость скрадывало просторное, с высоким воротом платье, облегавшее полную, но стройную фигуру немолодой уже женщины, которая, хотя и пользовалась довольно умело косметикой, все же никак не могла скрыть предательские морщинки. Да, вероятно, именно своей незаметной красотой, которая не бросалась сразу в глаза, и привлекала Ирен. Ласковые глаза, таившие в своей глубине янтарный блеск и морские солнечные искорки; резные тонкие ноздри; ровные, хотя и редкие зубы. Высокая белая шея, чистая и тонкая, постепенно переходившая в круглые, словно точеные плечи. Под прозрачной нейлоновой тканью — небольшие, скорее девичьи груди, не знавшие еще материнства. Широкие бедра, длинные ноги…
Ирина Чугай, так звали женщину, была художницей. Именно профессия и потянула ее на юг, к морю, в живописные места Кавказа. Там море и небо переливаются, тают в дымке, ежеминутно меняют цвет. А деревья и кусты нарядились в такое одеяние, какое ни один художник не в силах нарисовать. И все окутано