Корней».
Девушка остановилась, поглядела на Искру.
— Читай дальше, Олеся, читай, — быстро сказала та, покраснев.
Олеся читала:
— «Знай, Искорка, одно. Я был твой и остаюсь твой и буду до скончания века, даже если земля расступится и само небо упадет мне на голову. Целую тебя, моя звездочка, цветок мой душистый, тысячу, тысячу раз в твои ненаглядные глазки, в чистые губоньки, в лебединую шейку».
Олеся помолчала, сложила письмо и протянула его Искре:
— Ну что ж, будем ждать твоего милого. Встречу ему устроим отменную!
— Ну а что тебе пишет сестра? — не выдержала любопытная Искра.
— Да все то же. Денег не хватает. Ведь Анри инвалид — потерял ногу в Алжире, много ли он теперь зарабатывает! А детей кормить надо. Ромен уже учится. Марианна болела очень тяжело. А хотите я вам все письмо прочитаю?
— Читай, читай!
— Ну, так слушайте. «Мой Анри бросил костыли, бесплатно выданные правительством, стал ходить на протезе, правда, это обошлось нам очень дорого, все пришлось купить на собственные деньги. А где их взять? Помощи — кот наплакал. На работу устроиться и то чего ему стоило. Только и чести, что, когда переходит улицу, полисмены, которых у нас зовут «ажанами», останавливают поток автомобилей и весело кричат:
— Ветеран! Ветеран!
Сестричка родная! Спасите нас от этой проклятой войны! Прекратите разбой, ведь солдаты возвращаются без рук, без ног, а дети остаются сиротами…
Да и я тут живу как сирота. Все оттого, что по Новограду очень тоскую. Я так и не поняла, Олесенька, где могила отца нашего! Или, как и маминой, не сыскать могилки? Спасибо тебе за фото с картины, что стоит в вашем музее. Я рассказала марсельским морякам об отце, показывала фотографии. Они его героем называют. Все мечтаю, сестричка, приехать на родину, а то тут, в Провансе, тоже растут виноградные лозы, но не такие, как у вас. И солнце светит ярко. Светит, да не греет. У нас вон все газеты и радио до сих пор горланят, что, мол, кто вернется на родину насовсем, попадут в лагеря в Сибири, которые еще страшнее, чем в Германии были. А я бы пташкой полетела, только бы домой вернуться. Да уж поздно. Свыклась я с чужими людьми, с чужой страной. А о доме мне моряцкое ожерелье напоминает, держит меня на свете. Будто сил прибавляется, когда на него взгляну, и перед глазами встает Новоград, и наш маяк, — старики Яворские, которые хорошо знают историю нашего ожерелья. Олеся, родная, а здесь ничего не знают об этом обычае, сколько я ни спрашивала… Еще смеются».
— А какое это ожерелье? — спросила Искра.
— Мамино, жемчужное, оно передается по наследству на счастье. Мне его Мария подарила, а я разделила на две нити. Одна у меня, вторую послала Марте. Берегла ее сестра как зеницу ока — ведь единственная это у нее память о маме, о доме, о родной земле. Такие жемчужные ожерелья есть во многих моряцких семьях. Надо Дмитрию Григорьевичу отнести Мартино письмо, он любит читать ее письма, — продолжала Олеся.
— Все на фабрике любят читать эти письма, некоторые из них даже в газете напечатали. Только Искра и Павел их не читали, — вставил кто-то из девчат.
— Девочки, а в конце Марта пишет, что они с Анри, как им это ни трудно, стали откладывать деньги — сантим к сантиму. Копят на билеты и просят меня пригласить их в Новоград. Ведь валюту дают только на дорогу, а кормить будем мы. Ой, как я рада, девочки, побегу обрадую стариков Яворских.
— И мы с тобой, ладно? — подбежала к ней Искра.
Ткачи застали безрукого боцмана возле маяка, он сушил на солнце линзы и иллюминаторы, хорошенько протерев их бархатом и замшей. Старик вскочил, обрадовался.
Олеся отдала ему Мартино письмо.
Старик опустился на скамью и углубился в чтение. Дочитал и радостно воскликнул:
— Пошлем им приглашение!
Он взял листочек, стал перечитывать еще раз, потом поднял глаза и неожиданно спросил:
— А вы знаете, что такое ленточка на бескозырке!
Все недоуменно переглянулись: к чему он ведет? Знают, конечно. Муаровая ленточка. Золотые якоря на ней. И надпись: «Черноморский флот» или «Балтийский флот».
— А знаете, почему она на бескозырке? Знаешь ли ты, Павел, моряцкий сын, или нет? — обратился боцман к Павлу.
— Нет, Дмитрий Григорьевич. Хоть и стыдно, а честно скажу: не знаю.
— Так знай. Когда-то очень давно, когда еще моего прадеда, а может, и прапрадеда не было на свете, морякам, уходящим в море, любимая повязывала на шею ленточку. Чтобы не забыл девушку, возвратился к ней здоровым. И чтобы беды с ним не приключилось. Ленточка на моряке была символом любви… Потом моряки перенесли ленточку на бескозырку. Ленточки были у всех моряков. Одному повязывала его девушка, другому — жена. Тут Марта пишет о жемчуге — вот мне и вспомнились давние времена: тогда-то именно и родилось наше моряцкое ожерелье. Теперь о нем забывать стали. Ленточка осталась на бескозырке, а ожерелье… Что это за моряк, который плавает на корабле и не умеет достать дна морского, открыть там глаза, рассмотреть, где что лежит? Не с подводной лодки, конечно, и не с аквалангом и баллонами, как нынешние водолазы, а просто так, в чем мать родила…
— Но ведь тело легкое. Вода не пустит на дно, на поверхность вытолкнет, — возразил Павел.
— Они камни к шее и к груди привязывали и опускались. Нос зажимали костяной зажимкой. А когда доходили до дна, сбрасывали камни. Даже в Тихий океан спускались. И выносили на поверхность каждый свою заветную ракушку. Вскрывали ее уже на палубе. Есть ли там жемчужина или нет? Если нет, то снова на дно, и так до тех пор, пока не выловит. На кораблях были мастера, которые умело просверливали жемчужину, пропускали сквозь нее просмоленный шнурок и при подъеме корабельного флага надевали смельчаку на шею. И были матросы, которые носили по пять, а то и по десять жемчужин. Герои.
— А купить они их не могли? — вмешалась Искра.
— Купить? — обиделся боцман. — Чтобы матрос покупал отвагу? Ну, знаешь, милая… — и старик поглядел на нее осуждающе. — Не было у матроса денег, чтобы ее покупать. За всю службу он мог собрать только на одну жемчужину. Это ведь сокровище. Жемчуг и сейчас стоит бешеные деньги. Настоящий, конечно…
Дмитрий Григорьевич набил обкуренную, из вишневого корешка трубку, пустил дым носом и не закашлялся.
— А когда такой матрос умирал, ожерелье переходило к сыну. И сын добавлял в него свои жемчужины. А от сына к внуку. И так из поколения в поколение, от моряка к моряку. Только после революции это вышло из моды. Матросы охотнее надевали на шею пулеметные ленты, чем ожерелье. Жемчуг же оставался женам. Женщины дарили дочкам. А те — своим детям… Я еще видел такие же ожерелья в нескольких семьях, здесь, в Новограде. Было ожерелье и в семье Тиховодов. Ну, о нем вы знаете…
— О, да тут вся честная компания в сборе, — раздался голос Анны Николаевны, а потом из-за зеленой дощатой будки показалась и она сама. — Ты что ж это, старик, молодых на улице принимаешь, ведь не лето. Озябли небось. Пойдемте-ка, я вас чайком угощу.
— Спасибо! Мы не голодные! — ответила за всех Искра.
— Нам Дмитрий Григорьевич только что про Олесино ожерелье рассказывал. Олеся от Марты письмо получила, а мы за ней сюда увязались.
— А ожерелье вы видели? Показала бы девчатам, Олеся, а? — попросила Анна Николаевна, — Пойди принеси, в шкатулке моей лежит.
Когда Олеся ушла, Анна Николаевна, глядевшая ей вслед, обернулась к девушкам:
— Она сама у нас как жемчужина. Это ее Гнат так зовет. Говорит, что его Олеся — драгоценнейший дар природы. Ведь он прав, девчата?
— Везучая она, — вздохнула Искра и задумалась.
