терпения ему не хватало. Он хотел быть бьющим и бить по-настоящему, вот и все. И за это Лютер еще больше озлился на Бейба Рута: тот обратил игру в какую-то колотьбу по мячу, в цирковое представление, так что все белые бостонские мальчишки теперь думали, что главное тут — у-уф, у-ух, и мяч в небо.
Если не считать утреннего часа с миссис Коглин и предвечерних часов с Джо, основную часть рабочего дня Лютер проводил с Норой О’Ши.
— И как тебе работа? — спросила она.
— По-моему, делать особо-то нечего.
— Может, тогда поможешь мне?
— Правда? Помогу. Я ее катаю в церковь и обратно. Завтрак ей подаю. Облизываю авто. Начищаю башмаки капитану и мистеру Коннору, и еще надо не забывать пройтись щеткой по их костюмам. Иногда полирую капитановы медали, ежели он их собирается надеть. По воскресеньям наливаю капитану и его друзьям всякие напитки, пока они сидят в кабинете. Все прочее время сметаю пыль оттуда, где ее нету, прибираю там, где и без того прибрано, мою все эти чистенькие полы. Наколю чуть-чуть дров, принесу немножко угля, запалю малюсенькую печку. Я к чему веду? На все про все два часа уходит, не больше. А остальное время пытаюсь делать вид, будто чем-то занят, пока вы не придете домой — ты или мистер Джо. Не знаю даже, зачем они меня взяли.
Она мягко положила руку ему на локоть:
— Без этого неприлично.
— Без негра?
Нора кивнула, глаза у нее заискрились.
— В этой части нашего района. Если бы Коглины тебя не наняли, им пришлось бы объяснять.
— Чего объяснять? Почему не провели себе электричество?
— Почему они не хотят соответствовать. — Нора с Лютером поднимались по Ист-Бродвею к Сити- Пойнт. — Здешние ирландцы напоминают мне англичан у меня на родине. На окнах тюлевые занавесочки, а брюки заправлены в сапоги, как будто они знают, что такое работа.
— Тут, может, и так, — отозвался Лютер. — Но в остальной округе…
— Что?
Он пожал плечами.
— Да скажи, что? — Она потянула его за руку.
Он опустил взгляд:
— На других улицах так не делай. Пожалуйста.
— А-а…
— Иначе нас обоих прикончат. И кружевные занавески не помогут, вот что я тебе скажу.
Каждый вечер он писал Лайле, и каждые несколько дней письма возвращались нераспечатанными.
Его это едва не доконало — ее молчание, его житье в чужом городе, чувство неприкаянности и неопределенности, да такое сильное, какого у него сроду не бывало, — но однажды утром Иветта выложила на стол почту и плавным движением подвинула ему два вернувшихся письма.
— Твоя жена? — Она села.
Лютер кивнул.
— Видимо, ты поступил с ней как-то жестоко.
— Так и есть, мэм, — ответил он. — Так и есть.
— Но дело не в другой женщине, верно?
— Верно.
— Тогда я тебя прощаю. — Она похлопала его по руке, и Лютер ощутил, как в кровь ему проникает тепло ее ладони.
— Спасибо, — произнес он.
— Не беспокойся. Она по-прежнему о тебе думает.
Он покачал головой: да чего там, он ее потерял, и это ему дочиста иссушило душу.
— Нет, мэм, не думает.
Глядя на него, Иветта медленно покачала головой, улыбнулась не разжимая губ:
— У мужчин много талантов, Лютер, но они совершенно не разбираются в женском сердце.
— Вот-вот, — отозвался Лютер, — теперь она больше не хочет, чтоб я знал, что у нее на сердце.
— Чтобы.
— А?
— Не хочет,
— Точно.
Лютеру захотелось с головой укутаться в какой-нибудь плащ, спрятаться. Укрой меня, укрой.
— Позволю себе с тобой не согласиться, мой мальчик. — Миссис Жидро взяла одно из писем. — Что ты видишь?
Лютер посмотрел, но ничего особенного не увидел.
Миссис Жидро провела пальцем по краю клапана:
— Видишь, здесь словно размыто? И бумага волнится, верно?
Теперь Лютер и сам заметил:
— Да.
— Это от пара, мой мальчик. От пара.
Лютер взял конверт и уставился на него.
— Она вскрывает твои письма, Лютер, а потом отсылает их обратно, словно не распечатывала. Не знаю, любовь ли это, — она сжала его локоть, — но я бы не стала называть это безразличием.
Глава пятнадцатая
Осень уступила зиме, на прощание разразившись ливнями, вместе с бешеным ветром пронесшимися по Восточному побережью. Список имен, который прилежно составлял Дэнни, все рос и рос. Но из этого списка вовсе не следовало, что первомайское восстание состоится. В нем значились главным образом фамилии измученных рабочих, рвавшихся объединиться, да безумных романтиков, которые всерьез верили, что мир с радостью приветствует перемены.
Впрочем, Дэнни стал подозревать, что, вращаясь среди всех этих «латышей» и завсегдатаев БК, он пристрастился к самому странному, к чему можно пристраститься, — к сходкам. Разговоры и пьянки «латышей», насколько он видел, не приводили ни к чему, кроме как к новым разговорам и новым пьянкам. И все-таки в те вечера, когда не было сборищ с последующими визитами в бар, он чувствовал, что ему чего-то недостает. Тогда он сидел в своей конспиративной квартире и пил.
Однажды он попал на очередное собрание БК в Роксбери. Потом еще на одно. От сборищ «латышей» они не слишком отличались. Та же демагогия, та же ярость, та же беспомощность. Дэнни невольно дивился насмешке судьбы: эти люди, по долгу службы подавляющие забастовки, попались в ту же ловушку, что и те, кого они волокли в участок или избивали возле фабрик и заводов.
Еще один бар, еще один вечер, снова болтовня о правах трудящихся, только на сей раз с членами БК — с собратьями-полисменами, с патрульными, участковыми, рядовыми копами, ночными стражами, мастерами большой дубинки, полными вялой злости. И до сих пор никаких переговоров, никаких серьезных обсуждений достойного количества рабочих часов и достойной зарплаты, и по-прежнему никакого повышения жалованья. Ходили слухи, что совсем рядом, в Монреале, всего в трехстах пятидесяти милях к северу, городские власти прервали переговоры с полицией и пожарными, и теперь стачка неизбежна.
А почему ж нет, рассуждали парни в баре. Мы же, черт дери, голодаем. Нас все время надувают, на хрен, мы горбатимся на этой чертовой работе, как на галерах, но не можем прокормить семью, мы ее даже толком и не видим.
— Младшенький мой, — говорил Фрэнси Диган, — младшенький-то мой, парни, донашивает одежку
