большинство нормальных людей в этот день свалили с работы пораньше, а то и вовсе остались дома. Оловянного цвета небо у горизонта подернулось красноватой дымкой. Шел негустой снег, таявший едва успев долететь до земли. Моя дочь снова взвизгнула. Мы с Буббой поморщились — звук был не из приятных. Высокий и пронзительный, он оставлял ощущение насыпанного в уши толченого стекла. Как бы я ни любил свою дочь, никогда не смогу полюбить ее визг.
А может, и смогу.
А может, уже полюбил.
Двигаясь на юг по Девяносто третьему шоссе, я внезапно осознал, что люблю вещи, которые причиняют мне неудобства. Вещи, которые тяжким грузом ложатся на сердце. Я люблю вещи, которые нельзя ломать, потому что их уже никогда не починишь. Вещи, которые нельзя терять, потому что их нечем заменить.
Я люблю свое бремя.
Впервые в жизни я испытал жалость к своему отцу. Чувство было настолько странным, что я на секунду позволил машине скользнуть на разделительную полосу. Моему отцу никогда не везло. Его злоба, ненависть и всепоглощающий эгоизм, причины возникновения которых даже сегодня, спустя двадцать пять лет после его смерти, я так и не понял, лишили его семьи. Если бы я, как Габби, заверещал на заднем сиденье машины, отец отвесил бы мне оплеуху. Потом подумал бы и отвесил вторую. Или остановил бы машину у обочины и отлупил бы меня более основательно. Точно так же он обходился и с моей сестрой. А когда нас не было поблизости, срывал зло на нашей матери. Из-за этого он умер в одиночестве. Своим поведением он раньше времени свел мать в могилу. Когда выяснилось, что он неизлечимо болен, сестра отказалась вернуться в Бостон. В смертный час он протянул мне с койки руку, а я позволил ей, дав чуть повисеть в воздухе, упасть на простыню. И просто смотрел, как его зрачки превращаются в холодный мрамор.
Мой отец никогда не любил свое бремя. Мой отец никогда и ничего не любил.
Я — глубоко несовершенный человек, который любит глубоко несовершенную женщину. Вместе мы произвели на свет прекрасного ребенка, который, как я подозреваю, никогда не научится закрывать рот. И будет постоянно что-то говорить. Или визжать. Мой лучший друг — психопат, на котором грехов больше, чем на некоторых преступных группировках или политических режимах. Тем не менее…
Мы свернули с шоссе на Коламбия-роуд. Дневной свет окончательно погас. Небо окрасилось в цвет сливовой кожуры. Снег падал нехотя, словно все никак не мог решить, стоит повалить по-настоящему или лучше воздержаться. Мы повернули налево на Дорчестер-авеню. В трехэтажных домах, в барах, в доме престарелых и в магазинчиках начали зажигаться огни. Хотел бы я сказать, что видел в этой картине некую высшую гармонию, но это было бы ложью.
Тем не менее…
Тем не менее я ехал в машине именно с этими людьми. И у нас была жизнь, которую мы сами для себя построили.
Вдалеке показалась наша улица. Я понял, что не хочу останавливаться возле нашего дома. Мне было жалко, что этот момент улетучится. Вот бы ехать и ехать. И чтобы все оставалось таким, каким было сейчас.
Но я остановился.
Мы вышли из машины. Габби схватила Буббу за руку и потащила его к дому, показать, где у нас подвал. В прошлом году, отвечая на ее вопрос, как Санта пробирается в дом, если в нем нет печной трубы, мы объяснили ей, что в этих случаях он пользуется подвалом. Вот она и решила поставить молоко с печеньем туда и призвала на помощь Буббу.
— И пиво тоже, — сказал Бубба, когда они подошли к дому. — Санта любит пиво. И против водки ничего не имеет.
— Ты там поаккуратней, — крикнула ему Энджи, пока я открывал багажник, чтобы вытащить сумки. — Нечего моего ребенка всяким глупостям учить.
На скулу мне легла снежинка и тут же растаяла. Энджи вытерла ее след пальцем. Она поцеловала меня в нос.
— Как же я рада тебя видеть.
— И я тебя.
Она взяла мою обожженную ладонь в свои и осмотрела здоровенный пластырь, которым я залепил ожог.
— Ты в порядке?
— Конечно, — сказал я. — Разве по мне не видно?
Она посмотрела мне в глаза. Эта потрясающая, взрывная, темпераментная женщина, в которую я был влюблен со второго класса.
— Ты отлично выглядишь, — сказала она. — Только какой-то задумчивый.
— Задумчивый.
— Ага.
Я вытащил сумки Энджи из багажника.
— Сегодня, когда я сидел возле реки и швырял в воду пистолет за пятьсот долларов, меня посетила одна мысль.
— Что за мысль?
Я захлопнул багажник.
— Я подумал, что радостей у меня в жизни гораздо больше, чем разочарований.
Она склонила голову и улыбнулась. На волосы ей падали снежинки.
— Правда? — спросила Энджи.
— Правда.
— Значит, ты победил.
Я глотнул холодного воздуха.
— На сегодняшний день — да.
— Ага, — сказала она. — На сегодняшний день.
Я закинул одну сумку на плечо, а вторую взял в правую руку. Обнял жену обожженной левой рукой, и мы направились по кирпичной дорожке к своему дому.
Благодарности
Отдельное спасибо:
лейтенанту Марку Гиллеспи из полиции транспортного управления залива Массачусетс и Крису Сильвии из компании «Фоксборо терминале»;
Энн Риттенберг, Эмми Шиффманн, Кристин Кайа и моей «семье», обитающей в центре Бостона: Майклу Моррисону, Брианне Халверсон, Сил Бэлленджер и Лайет Стелик;
Энджи, Майклу, Стерлингу и Тому — за внимательное чтение рукописи;
и Клер Уочтел — за то, что избавила собаку от глистов и сводила в парикмахерскую.
Примечания
1
Зд.: табу (
