подруга.
— Да, но в полной тишине звуки вполне могут доноситься и с первого этажа, - с улыбкой ответила я как можно спокойней и рассудительней.
Дело в том, что моя подруга была очень впечатлительной девушкой, склонной верить и безумно бояться всякого рода потусторонних явлений.
Однажды кто-то из наших подруг рассказал историю, выдуманную наверняка на ходу – будто на заре становления Смольного, здесь воспитывалась некая княжна, которую разлучили с ее женихом, и бедняжка, не снеся горя, выбросилась из окна столовой, разбившись насмерть. Якобы ее неупокоенный дух до сих пор бродит по нашей столовой, а по ночам оттуда даже доносится девичий плач. Эту историю рассказали при Натали три года назад, а она до сих пор бледнеет, когда видит, что в столовой что-то лежит не на привычных местах. А уж о том, чтобы пройтись мимо ее дверей в неурочный час и речи идти не может.
Кстати, это еще одна черты русского народа, которая не укладывается в рамки разумного: они, называя православие единственной возможной религией, в равной степени же верят в домовых, которых надобно задабривать конфетами, в русалок, в которых непременно превращаются утопленники, и, разумеется, в Святочные гадания – без этого никак. Мне никогда не понять, как можно допускать одновременно и единобожие, и языческие дохристианские верования. Ведь это, как сказал бы Платон Алексеевич, взаимоисключающие параграфы.
Как бы там ни было, но Натали я люблю всей душой, вместе со всеми недостатками, потому, по возможности, всегда стараюсь защитить и ее, и ее нервы. Сейчас она, слава Богу, позабыла о детском плаче, потому как, приблизив свечу к картине в закутке, разглядывала ее с большим вниманием.
Я не удержалась и спросила:
— Натали, милая, ты знаешь, кто изображен на этом портрете?
Она нахмурила лобик, и по виду ее можно было догадаться, что сей портрет она видит впервые.
— Не знаю… Папенька ведь купил этот дом у какой-то разорившейся семьи – может, это и есть прежняя хозяйка? Лиди, какой пугающий взгляд у этой женщины. Мне не по себе, ты может посидеть в моей комнате, пока я не усну, дорогая?
Разумеется, я не отказала. Комната Натали находилась через одну дверь от моей, и окна ее также выходили на густой сосновый лес, совершенно черный в ночи. Сама комната была почти полной копией моей – только стены и покрывала здесь были не синие, а зеленые, да стояло несколько комодов и большое в человеческий рост зеркало.
Забравшись в кровать, мы при свете единственной свечи еще долго обсуждали множество вещей – в основном Натали говорила, конечно, о больном отце, а я больше слушала. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем обе мы уснули.
Глава IV
Я пробудилась первой и, обнаружив Натали еще спящей, не стала ее тревожить, а тихонько выскользнула за дверь.
Оказалось, что днем этот дом, а в частности столь пугающий ночью коридор между комнатами, просто лучился светом. Солнце проникало сквозь огромные во всю стену окна, отражалось от серебра подсвечников и таяло на полированных ножках диванов и кресел. По одну сторону коридора тянулись двери в спальни хозяев и гостевые, противоположная же сторона была сплошь остекленной и выходила на парадное крыльцо, веранду и утопающий в зелени парк. Сам коридор вел к широкой лестнице с резными перилами, за которой следовала «мужская» часть дома, а другой конец коридора упирался в закуток с портретом, где мне вчера повезло побывать.
Покинув комнату Натали, я намеревалась быстро проскользнуть к себе, но, не успев сделать и шага, заметила у лестницы мужчину. И невольно ахнула, потому как выглядела совершенно неподобающе – я стояла босяком, в одной лишь сорочке до пят и с распущенными по плечам волосами. Ахнула я совершенно напрасно, поскольку до этого мужчина и не видел меня, зато теперь окинул взглядом с головы до ног и лишь потом отвернулся – отвернулся с выражением такого презрения на лице, что мне захотелось тотчас провалиться на месте. Я немедленно бросилась в свою комнату.
Господи, как стыдно, как стыдно, как стыдно… Щеки мои горели огнем: как я могла допустить такой промах?! Это институт, где особ мужского пола сроду не пускали дальше столовой, меня так разбаловал. В Смольном, разумеется, тоже считалось дурным тоном разгуливать вне спальни в исподнем, но, право, редкая девочка стала бы переодеваться в платье, чтобы пожелать спокойной ночи подруге из другой комнаты.
Но устроить такое здесь! Хороша бы я была, если бы выкинула такой фортель, работая гувернанткой по рекомендации Платона Алексеевича…
Убедив себя все же не терзаться понапрасну, я наскоро умылась, переоделась в дневное платье и вскоре уже покинула дом с намерением посмотреть окрестности и хваленый приусадебный парк, о котором говорила накануне madame Эйвазова.
Усадьба промышленника Максима Петровича, батюшки Натали, включала в себя добротный двухэтажный дом с просторной гостиной, столовой и даже бальным залом. Южная стена дома смотрела окнами на скромный задний дворик, за которым начинался сосновый лес – именно в этой части располагались наши с Натали комнаты. Северная же стена была фасадной, к ней, к самому парадному крыльцу тянулась широкая подъездная дорога. Однако уже в десяти шагах от дома дорога расходилась: одна ее ветка вела ко флигелю и усадебным воротам, а другая терялась в зелени парка. По ней я и направилась.
По обе стороны дорожки высились ухоженные и даже выстриженные в форме животных кустарники. Пройдясь меж ними, я наугад свернула на очередное ответвление тропинки и, к полной своей неожиданности, вышла в дивной красоты сад, где дурманящее пахли пышные кусты сирени.
Я не удержалась, чтобы не подойти ближе и не отломить одну самую ароматную ветку – уткнулась в нее лицом и вдохнула поглубже аромат. Право, если я когда-нибудь покину Россию, то немногое, по чему я буду скучать, так это здешняя весна. Да, весна в Париже это одно из самых чудесных явлений на Земле: с ее яркими красками парковых цветов, пестрыми нарядами дам, игрой солнца на мостовых. Весна в Париже ни в коей мере не может сравниться с весной в каком-нибудь пригороде Пскова, но… отчего-то именно здесь у меня перехватывало дух и хотелось беспричинно улыбаться…
Я услышала шорох шагов за спиной и резко обернулась: в сад входил молодой человек – темноволосый, курчавый и смуглый в заляпанных грязью сапогах и несвежей алой рубахе. По-видимому, это был русский крестьянин или даже le bohemien[1], которых я прежде никогда не видела, живя в Петербурге, и которых Ольга Александровна настоятельно советовала нам сторониться, потому как никогда не знаешь, что у них на уме.
И правда – увидев меня, молодой человек даже не поклонился, а в глазах его было скорее любопытство, чем почтение.
— У меня есть пятилистник – хотите подарю? – сказал вдруг он.
Он смотрел на меня с прищуром, будто оценивал. Поразительная бестактность! Вероятно, воспитаннице Смольного следовало бы вспыхнуть, посмотреть на него презрительно и тотчас пойти нажаловаться хозяевам. Но это было слишком не в моем характере: я, увы, слишком интересуюсь проявлениями человеческой природы – потому я решила поддержать беседу.
Я знала значение слова «пятилистник», но понятия не имела, что сей цыган под ним подразумевал. Русские постоянно говорят одно, а думают другое – постичь ход их мыслей невозможно.
Поэтому я только ответила со сдержанной улыбкой:
— Благодарю.
Молодой человек приблизился ко мне еще на два шага, отер руку о штаны и – подал мне крохотный цветок сирени, на котором было не четыре лепестка, как обычно, а пять. Теперь только я поняла, что он имел в виду под «пятилистником» и, невольно улыбнувшись, взяла цветок с его ладони, с любопытством разглядывая.
