романтических стихов да невинных перешептываниях с подругами. Ничего предосудительного я в этом не видела, хотя не рассказала бы о них отцу Натали даже под пытками.
Тот страшный вечер, когда отцу принесли письмо, я помню до сих пор в мельчайших деталях.
— Что теперь будет?! Надобно ехать немедленно! – Маменька сжимала виски и металась по комнате.
Я в это время должна была уже спать, но, разбуженная приходом посыльного, стояла подле приоткрытой двери в гостиную и слушала. Мне было девять.
— Собирай в дорогу Лиди, мы уезжаем, — сказал отец, и я, поняв, что сейчас за мной придут, опрометью бросилась в детскую. Залезла под одеяло и сделала вид, что давно сплю.
Маменька, одевая меня, не скрывала волнения. Мы взяли только самые необходимые вещи, почти налегке бежали несколько кварталов пешком, не беря кареты. Мне было холодно, страшно, и я ужасно устала бежать, едва поспевая за взрослыми, но не хныкала, понимая, что случилось нечто очень серьезное.
Лишь через полчаса быстрой ходьбы отец остановил экипаж. Потом, через несколько кварталов, мы вышли и сели в другой. И сменили, таким образом, еще три или четыре кареты.
В последней карете мы пробыли очень долго: я уснула, прижавшись к маме и чувствуя ее ласковые руки в своих волосах. Помню, что уже рассвело, когда меня разбудил шепот отца:
— Нет, Софи, ты должна ехать с ней, мы не можем так рисковать.
— Ни за что не брошу тебя! – твердо ответила мама.
Мне стало необыкновенно страшно – как оказалось, это был не дурной сон, и ничего не кончилось.
— Мама… — позвала я.
— Я здесь, моя хорошая, — отвлеклась она от беседы с отцом и провела рукой по моим волосам.
— Идите, идите быстрее! – заторопил нас отец и буквально вытолкал из кареты.
Я только помню, как он дотронулся на прощание до моего лица и, помню, сколько тоски было тогда в его глазах.
Потом мы с мамой, держась за руки, пробежали несколько метров по размытой дороге до другой кареты. Едва забрались внутрь, она тронулась.
— Это m-lle Трюшон, — сдержанно представила мне мама молодую, но очень некрасивую и строгую женщину. – Она позаботится о тебе, дорогая.
Мама беззвучно плакала – она то льнула ко мне, то оглядывалась через стекло на уезжающую в противоположном направлении карету, где остался папа. Я крепко держала ее за руки, потому что понимала, что она хочет сделать. Понимала и вся дрожала от неизвестности и страха.
Наконец, она не выдержала:
— Нет! – закричала моя мама кучеру. – Стойте, я хочу сойти!
Кучер не останавливал, но мама, открыв дверцу, на ходу выпрыгнула из кареты. Путаясь в юбках и несколько раз падая, она подымалась и вновь бежала за отцом. Та, другая карета, все же остановилась, папа выскочил и заключил мою маму в объятья.
Мои родители, крепко обнимающие друг друга на проселочной дороге близ Парижа – это последнее, что я помню о них. Точнее, последнее, что должна бы помнить…
Я тоже желала спрыгнуть и побежать к ним, но m-lle Трюшон крепко держала меня, не давая этого сделать, называла деточкой и лгала, что все будет хорошо.
Мы приехали в какой-то дом, где я плакала и билась в истерике, но пришел человек с медицинским чемоданчиком и что-то вколол мне, отчего я сразу забылась сном.
Не помню, сколько дней я провела в комнате с вечно запертыми дверьми, сухими серыми деревьями за окном и огромным количеством дорогих игрушек, к которым я не прикасалась. Мне казалось, что я находилась в этой комнате целую вечность, что успела в ней повзрослеть и состариться. Я до сих пор в малейших деталях помню обстановку той комнаты, и иногда она снится мне в кошмарах.
Первое время меня навещала только m-lle Трюшон, которая неожиданно заговорила по-русски: она въедливо смотрела мне в глаза, цепко держала мой подбородок в своих пальцах и заставляла рассказывать, кто навещал отца в последние дни перед этим кошмаром. Я же отвечала только:
— Je ne vous comprends pas! Je ne connais pas cette langue![10]
Она ужасно злилась, становилась еще некрасивее и начинала спрашивать по-французски – тогда я рассказывала ей, что помнила.
Потом вместе с этой дамой меня начал навещать мужчина с аккуратно остриженной бородкой, который говорил со мною только по-французски, хотел казаться ласковым и предупредительным. Думая, что я не слышу, он перебрасывался с m-lle Трюшон фразами на русском, в котором не было и намека на французский акцент – из этих фраз я поняла, что я бесполезна, крайне их обременяю, и они не знают, что делать со мной.
Этот мужчина тоже задавал вопросы, даже больше, чем m-lle Трюшон, и еще показывал мне портреты мужчин и женщин, выполненные в карандаше, и спрашивал, узнаю ли я кого-то.
Спустя какое-то время меня все же выпустили из этой адской комнаты и повезли по дорогам Франции в безликой казенной карете, пока не остановились у маленькой придорожной гостиницы – мы с родителями часто останавливались в таких.
Но эта была иная. Она была огорожена солдатами во французской военной форме, туда-сюда сновали люди, и никто не обращал внимания на маленькую девочку, покинувшую карету, в которой ее сюда привезли, и беспрепятственно вошедшую в гостиницу.
Все были очень заняты своими делами, суетились, и ничто не помешало мне подняться по лестнице, подойти к дверям номера, где скопилось больше всего людей и заглянуть внутрь.
Все, что я увидела – край темно-фиолетовой юбки, лежащей на полу женщины. Это была юбка моей мамы, я сама помогала пришивать кружева к ней.
— Откуда здесь ребенок?! Уберите девочку! – раздраженно проговорил кто-то, прежде чем я успела сделать еще один шаг.
В тот же момент меня подхватил на руки мужчина в штатском, прижал мою голову к своему плечу и почти бегом вынес на улицу. Этим мужчиной, как я узнала позже, был Платон Алексеевич. Я не плакала больше и не спрашивала ни у кого, что случилось. Но и не ждала больше никогда, что родители приедут ко мне или хотя бы напишут.
Глава VIII
— Бедное дитя, — Максим Петрович погладил мою руку сухой старческой ладонью. – Платон Алексеевич… редкое имя. Уж не о графе ли Шувалове вы говорите?
— Я не знаю, он никогда не называл свою фамилию, — я все еще была мыслями там, в своем детстве, поэтому не сразу поняла суть вопроса monsieur Эйвазова.
А когда поняла, вскинула глаза на Максима Петровича: взгляд его сейчас не был похожим на взгляд умирающего больного старика – он был настороженным, с хищным прищуром и очень жестким, будто Максим Петрович ждал от меня какой-то опасности.
— Вот оно как… — он опомнился и быстро отвел глаза. – Что-то устал я, позовите Лизоньку, будьте добры.
Я рассеянно поднялась с робкой надеждой, что этот человек, кажется, знает о моем попечителе что- то такое, чего не знаю я. И, так и не решив для себя, стоит ли спрашивать, вышла за дверь.
Простившись с Максимом Петровичем, я передала первой же попавшейся горничной пожелание Максима Петровича видеть жену и спешно направилась в комнату Натали – мне необходимо было сейчас поговорить с самым близким моим человеком и отвлечься от дурных мыслей. Однако свою подругу я нашла только в мужском крыле дома, ее голос доносился из спальни, принадлежавшей Василию Максимовичу.
