Виктор Мануйлов
Вспаханное поле
Перед нами за вытянутой цепочкой молодых елок лежало вспаханное поле. Оно раскинулось километра на два в обе стороны, лоснясь полуразмытыми от постоянных дождей бороздами. Это была обычная для этих мест земля — желтовато-бурый суглинок. Даже на взгляд чувствовалась его вязкая тяжесть.
В ширину поле было с километр, оно почти ровной лентой протянулось вдоль дороги, лишь в одном месте с противоположной стороны в него острым языком вдавался овраг, поросший ольхой и лещиной. А дальше, в чашеобразной низине, лежало озеро, возле которого мы собрались на вечерней зорьке пострелять уток.
Автобус, на котором мы приехали, раскачиваясь на ухабах и подмигивая красными огоньками, уползал в редколесье. Мы явно поспешили покинуть его, хотя трястись по такой дороге — удовольствие не из самых приятных. И все-таки пару километров могли бы и потерпеть. Нас просто сбило с толку озеро: мы как увидели его, так и решили, что хватит, приехали. И только выбравшись из автобуса, поняли, что дали маху. Но автобус уже скрылся из виду, и нам оставалось решить: либо обходить поле по дороге, либо идти напрямик.
— Ну что ж, — сказал я, еще раз оглядывая поле, нет ли где тропинки или какой-нибудь межи. — Вот мы, а вон озеро. Всякая прямая короче кривой.
— Что верно, то верно, — согласился Николай Иванович, мой давнишний приятель. — Еще и Суворов говаривал…
— Тем более что Суворов.
И мы забросили за спину рюкзаки и вступили на вспаханное поле.
Уже метров через сто лицо Николая Ивановича покрылось фиолетовыми пятнами, а из-под финской шапочки по лбу и щекам заструился пот. Вряд ли я выглядел лучше.
— Ничего, ничего, — говорил он, бодрясь. — И не такое бывало.
А идти становилось все труднее. Болотные сапоги быстро обрастали вязким тяжелым панцирем, дрыганье ногами ничего не давало — отвалится разве что маленький кусочек, и тот норовит попасть в лицо. Поднимать ноги стало уже невмоготу и их приходилось волочить, оставляя позади себя корявую борозду. Подошвы то разъезжались на скрытых от глаз откосах под жидким слоем суглинка, то проваливались в ямы и щели, то натыкались на твердые комья или забытые картофелины, и ноги, привыкшие к асфальту, начали дрожать и подкашиваться.
Когда наконец мы добрели до оврага, у нас хватило сил только на то, чтобы, пачкая траву глиной, дотащиться до поваленной ольхи и сбросить рюкзаки. Сидя рядышком и тяжело дыша, мы тупо смотрели на неплотную цепочку молодых елок у дороги, откуда мы пришли, на свои следы, двумя безобразными шрамами легшие на выглаженное дождями поле.
— Как солдаты в атаке, — негромко произнес Николай Иванович, задумчиво крутя между пальцами сухую травинку.
— Кто? — не понял я.
— Я говорю, елки эти очень напоминают цепь солдат, когда они только что поднялись в атаку… Поначалу всегда цепь идет ровно, никто вперед не вырывается, никто не отстает. Это уже потом…
Я пожал плечами: для меня, не воевавшего, елки у дороги были всего лишь елками и ничем больше.
— Когда сюда шли, — снова заговорил Николай Иванович, — я оглянулся… Это вон там, возле лужи. И мне сквозь пот — все как-то, знаешь, нечетко было — вдруг померещилось… ну, что сзади нас цепь немцев — и аж озноб по спине. — Николай Иванович виновато улыбнулся и покачал круглой седой головой. — И это через почти сорок лет… Вот, брат, какие дела бывают.
«Мне было тогда чуть больше девятнадцати, — начал Николай Иванович свой рассказ, когда, после не слишком удачной охоты, мы сидели в палатке на берегу озера. — К тому времени я успел закончить спецшколу радистов, дважды побывал в тылу у немцев, но самих немцев, как ни странно это может показаться, видел лишь издали. Однако медаль „За отвагу“ у меня уже имелась, и я считал себя бывалым воякой. В конце ноября сорок третьего года меня прикрепили к группе разведчиков-корректировщиков, которые оказались без радиста. Об этих разведчиках у нас ходили слухи самые невероятные.
Дело было в Карпатах, немцы стояли крепко, и наши войска застряли там основательно. Карпаты, конечно, не Кавказ, но я к тому времени горы видел только в кино. И не я один. Помню, офицеры, которые посмелее да поумнее, ворчали, что суворовским солдатам штурмовать Измаил было легче, потому что их к этому готовили, а мы — с равнины и прямо в горы. Конечно, под пулями учиться — дорогое удовольствие: народу там положили прорву. А учителями у нас были немецкие горные егеря, которые тренировались в Альпах, а практику проходили на Кавказе. Но это я сейчас так рассуждаю — задним умом мы все крепки, — а тогда считал, что мы, русские, сильнее всех и егерей этих расколошматим в пух и прах. Молодым, дуракам да пьяным море по колено. А тут дожди зарядили, все размокло, раскисло — не пройти, не проехать…»
В палатке светила лампочка от карманного фонарика, и когда Николай Иванович поднимал голову, вглядываясь в свое далекое прошлое, в его зрачках вспыхивали яркие точки света. По прогнувшемуся верху палатки барабанил дождь, ветер шумел в камышах и голых ветках кустарника, совсем близко от нас тревожно вскрикивали утки. Война была в далеком прошлом, казалась почти выдумкой, чем-то нереальным, как нереальным был весь мир за тонкими полотняными стенками палатки. В такие минуты становишься мистиком, идеалистом, начинаешь верить, что существует лишь то, что ты видишь и слышишь, а все остальное — плод твоего воображения.
Я прикрыл глаза — и голос Николая Ивановича зазвучал из этого воображаемого далека, в котором обретались другие люди, другие желания и поступки, другие судьбы…
«И вот однажды, — звучал запредельный голос Николая Ивановича, — дело уже к ночи, подняли нас, два часа на сборы, на инструктаж и — вперед. Вышло нас человек десять во главе с лейтенантом Лаптевым. Ночь, дождь, не видно ни зги. То лезем вверх, то сползаем на задницах вниз, под ногами то камни ворчат, то мокрый лист шуршит, то чавкает мокрая земля. Рассвело, а мы все идем и идем без остановки. Знаю, что мы уже в тылу у немцев, но ощущение такое, что ходим не по немецким тылам, а по своим… в порядке, так сказать, тренировки. Несколько дней лазали по горам, а фрицев я так и не видел. Правда, время от времени слышал, как ревут моторы танков и машин. Сунусь, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что там делается, а мне: „Сиди! Не твое это дело!“ Ну и сидишь. Забьешься в какую-нибудь щель, рядом два телохранителя персональных, и то один бок отлеживаешь, то другой: радист в разведке — персона, которую берегут пуще собственного глаза.
Как-то под вечер лейтенант Лаптев дал мне зашифровать радиограмму. В ней говорилось, что в таком-то квадрате расположены такие-то немецкие части, что там мост небольшой пропускной способности, ну и так далее. Длинная получилась радиограмма. Радиограмму эту я передаю, уйдя от моста со своими телохранителями километров на пять, получаю подтверждение о приеме и приказ действовать в соответствии с таким-то вариантом и бегом возвращаюсь назад. Пока я на ключе работал, немцы рацию, разумеется, запеленговали. Пока мы сидим и ждем самолеты, немцы наши следы распутывают. Наконец появляются „пешки“, и тут уж не я, а лейтенант, не прячась, прямо в микрофон открытым текстом шпарит, откуда летчикам лучше заходить и куда кидать свои бомбы. А погода дрянь, облачность низкая, кругом горы, и как наши летуны умудрялись в таких условиях выкручиваться, ума не приложу.
И вот, едва они пошли на последний заход, мы срываемся с места и — давай бог ноги!
В жизни мне не приходилось так бегать. Ни до, ни после. Уж кажется, все — никаких сил не осталось, но кто-то забирает у тебя рацию, и ты, оказывается, можешь еще бежать и бежать. В ногах было наше спасение. Под гору несешься, как заяц, потом по ручью вверх или вниз, потом опять в гору — только теперь на четвереньках, и снова вниз, и снова вверх. Конечно, были короткие передышки, но в основном мне вспоминаются эти дни, как непрекращающийся бег. И все это время немцы сидели у нас на хвосте. Если же и теряли нас, то не надолго, потому что мы не просто бегали от них, а бегали по какому-то определенному
