— В Борисоглебск состав формируют.
— Надо напроситься в другой эшелон. Не позже завтрашнего утра вам надо быть в районе Камышина. Переправитесь затем на левый берег Волги в Николаевку.
— Н-нда… — протянул Никифоров.
— Сделайте все от вас зависящее, но доберитесь до Караваинки, где, по нашим сведениям, сейчас базируется 28-я стрелковая дивизия под командованием товарища Азина.
— Трудную задачу поставили… Ну доберусь я, скажем, до места, а потом что?
— Передадите наше донесение лично в руки товарища Азина или командира десантного отряда Кожанова.
Павел Шалагин достал тугой кисет, перевязанный синей тесьмой.
«Больше фунта потянет», — невольно прикинул на глазок Никифоров.
— Постарайтесь сберечь в неприкосновенности.
— Больно злой табачок? — пошутил Никифоров. — Привелось как-то такой попробовать. Душегуб, а не табак. Не смолить его, а одежду обсыпать против всякой вредной живности!
— Мы очень надеемся на вас, — сказал Шалагин и встал с бревна. — Донесение нужно доставить во что бы то ни стало. Даже ценой жизни. Это, — председатель подпольного ревкома погладил кисет, — дороже вашей и моей жизни вместе взятых.
— Понятно, — кивнул Никифоров, взял кисет и запрятал его в карман, для верности прихлопнув ладонью. — Будет сделано. Не сомневайтесь.
12
Приговор военно-полевого суда был приведен в исполнение в гулком подвале городской тюрьмы, где пахло псиной, нечистотами, а стены разукрасили грязные потеки.
Шестерых рабочих с завода «ДЮМО» поставили лицом к стене. Седьмой — большевик — отказался повернуться к солдатам затылком и не позволил завязать себе глаза. Когда же в низких сводах подвала прогремела короткая команда и солдаты взяли ружья на изготовку, он сделал шаг навстречу нацеленным стволам и глухо сказал:
— Всех не перестреляете! Да здравству…
— Пли! — скомандовал начальник караула.
Залп получился недружным. Подвал наполнился прогорклым пороховым дымом[3]…
Брезгливо косясь на мокрые стены и прикрывая рот надушенным платком, Грум-Гримайло терпеливо дожидался, пока врач удостоверится в смертельном исходе каждого расстрелянного и подпишет акт. Следом поставил свою подпись поручик и, с легкой душой от сознания выполненного долга, поспешил выйти из смрада на свежий воздух.
Не впервые приходилось поручику контрразведки присутствовать при расстреле, и вновь — в который раз — он удивлялся стойкости большевиков перед лицом смерти.
«Откуда они только черпают силу? Откуда у них эта вера в свою правоту? Не мешало бы иным нашим перенять у большевиков святое отношение к делу…»
Мимо протопали солдаты. Последним из подвала поднялся врач.
— Н-да, — ни к кому не обращаясь, сказал он и начал не спеша протирать пенсне. — Арбузы нынче отчего-то запаздывают. В восемнадцатом, помнится, в июле уже рынки были ими завалены.
«О чем это он? — удивился Грум-Гримайло. — И как может после всего произошедшего говорить о каких-то арбузах? Хотя… Привычка — вторая натура. Такого смертью не удивишь. Не то что нас, грешных…»
Стоять рядом с врачом, который только что спокойно прощупывал пульс у расстрелянных, а сейчас разглагольствовал об арбузах, было противно, и поручик поспешил раскланяться.
«Стоило ли так обставлять расстрел? Не лучше ли было вывести приговоренных за город, скажем в Капустную балку, как это успешно делается с другими? К чему вся эта канитель с зачитыванием приговора, с присутствием врача и меня, с составлением акта?»
Было нестерпимо жарко, и поручик страстно мечтал поскорее добраться до гостиницы, сорвать с себя форму и подставить голову под струю воды из рукомойника. А еще освежиться бокалом холодного, со льда, шампанского, что помогло бы обрести утраченное спокойствие и взбодрило. Тогда бы забылись (пусть на время) все неурядицы, которые сопутствовали гвардии поручику при переводе из действующей армии в уездную контрразведку.
На углу возле афишной тумбы продавали газеты. Их в городе с приходом в Царицын Кавказской армии стало издаваться целых три — «Заря России», «Голос Руси» и «Неделимая Россия». Но жаждущих узнать свежие новости Освага[4] среди горожан не было.
«Какой болван придумал дать газете название «Неделимая Россия»? — с раздражением, которое не покидало Грум-Гримайло с утра, подумал поручик. — Особенно сейчас, когда к концу идет девятнадцатый год и Россия разодрана на клочки сферами влияния колчаковцев, деникинцев и большевиков, когда о старой, истинно неделимой стране даже мечтать не приходится?»
Он уже подходил к гостинице «Люкс» на Гоголевской, когда чуть не столкнулся с Синицыным.
— Поручик! — несказанно обрадовался Синицын и неловко звякнул савельевскими шпорами: — Я так рад! Мы не виделись вечность! Куда вы в тот вечер пропали? Ушли по-английски, не простившись. Так с друзьями не поступают, ей-ей!
Офицер для особых поручений при английской военной миссии был подшофе и расточал вокруг себя стойкий запах «мартеля».
«Где он успел хлебнуть с утра? Тем, кто якшается с господами союзниками, можно не бояться появляться на людях в изрядном подпитии. Не то, что мы, грешные: всего приходится остерегаться, — подумал поручик, завидуя Синицыну. — А ведь обыкновенный офицеришка, который благодаря своим связям пролез в высшее общество. К тому же богат, если судить по нашей игре, несметно богат…»
— Я вижу, что вы свободны. А раз так — приглашаю в ресторацию! Немедленно!
«От него будет не так-то легко избавиться, — понял Грум-Гримайло. — Но даже если это и удастся, он решит, что я ничем не отвечаю на его проигрыш…»
— Только не в ресторацию, где мы будем у всех на глазах. Если желаете взбодриться — идемте ко мне, — наконец решился поручик и, взяв Синицына под руку, повел в гостиницу, где занимал отдельный номер на втором этаже.
Заказать в номер «смирновской» и закуску было делом считанных минут, и вскоре Грум-Гримайло, удобно устроившись в кресле, провозглашал тост в честь грядущих побед над ордами большевиков.
После нескольких рюмок ротмистр заметно сдал и, с трудом ворочая заплетающимся языком, начал жаловаться на бесцельную трату невосполнимых дней и лет, на прозябание в тылу среди штабистов. Затем, чуть не свалившись со стула, Синицын вдруг полез в карман своего френча, желая немедленно вернуть долг.
— Я безмерно обязан и прекрасно помню, что остался вашим должником! Сколько имел счастье проиграть?
«О чем он? — удивился поручик. — О каком долге? После игры в вист он расплатился полностью».
Синицын не отставал:
— Долги, что камень на шее, тянут на дно и не дают спокойно дышать. Меня можно обвинить во многих грехах, но только не в увиливании от долгов! Сколько я должен? Не стесняйтесь — называйте сумму. Честь русского офицера неукоснительно требует расплатиться с вами!
Размахивая тугим бумажником, он уронил его на пол, рассыпав у ног и вокруг стола купюры.
«Деньги были бы как нельзя кстати, особенно сейчас, когда не знаешь, чем платить чистильщику сапог… — начал размышлять Грум-Гримайло. — Но не к лицу гвардейцу-фронтовику наживаться за счет юнца».
