сказали, жалеют его…»
Он поглядел на сына глазами затравленного зверя и чуть слышно прошептал:
— Увези к Акиму!
— Хорошо, папаша! Вот поговорю с хозяевами да с Демьяном о новом законе, и поедем.
Павел ушел от отца. До отъезда он к нему больше и не заглянул, ссылаясь на то, что дел много.
Сначала Демьяну, а потом и другим богачам Павел советовал скорей проситься на хутора: лучшие земли им выделят, цельными участками. К ним потом прикупить можно, казна справным хозяевам и добавляет и продает, а хлеб и скот — пожалуйста, они с тестем будут забирать без слова. Демьян ничего не ответил брату.
«Думать будет. Он такой, не поторопится. Отец еще его мучает. Акиму и впрямь пока можно не говорить, а там видно будет, коль понадобится… Впрочем, отцова песенка спета, видно, отбил ему печенки Матвей, да и страх терзает. Сам за мамашей не за долгим пойдет», — размышлял Павел, направляясь к Никите Дубняку.
Было у него еще одно дело, но он о нем никому не говорил. Мысли об Аксюте не покидали его ни днем, ни ночью. Надо, чтобы она в город переехала.
…Желание стать свободными хуторянами полностью овладело Юрченко, Дубняком и Коробченко. Они собирались поехать вслед за Павлом в город — походатайствовать перед начальством обещал Павел Петрович.
— Только племя Карпова, Аксинью Федоровну, хорошо бы вам в город сплавить. Горяча больно и умна. Как бы за ней другие не пошли, — между прочим бросил Павел. — Покою вам и на хуторе могут не дать. Да и делать без мужа ей здесь нечего. Нынче Демьян вспахал, а в будущем-то что станет делать? — рассуждал он, задумчиво чертя сапогом. — В женских руках и кони дохнут…
Никита мрачно глядел на Павла. «Намекает, а лучше бы прямо сказать…» Но более смекалистый Кондрат толкнул его в бок и ласково запел:
— Конечно, дело бабье, где уж ей с хозяйством справиться! А тут мать на ладан дышит. Недолго, видать, Прасковья-то протянет. Да ведь и надел-то должны отобрать: нет у них мужеска пола. Так, по доброте общества, сразу не взяли…
Павел быстро взглянул на Юрченко, довольно улыбнулся и перевел разговор на отруба.
От Дубняка Павел пошел мимо хаты Железновых. Аксюта возвращалась от матери.
— Здравствуйте, Аксинья Федоровна! — снял шляпу Павел.
Той пришлось остановиться. Как-никак, а по его просьбе дали им два раза побыть с арестованными…
— Не получили еще весточки от своих? — заботливо спросил Мурашев.
— Ничего нет пока, Павел Петрович, — ответила Аксюта, первый раз взглянув на купца.
— Я уж ругал отца, что не в свое дело вмешался, — доверительно говорил тот. — Вы нас с Демьяном врагами не считайте. Кабы можно было спасти, ничего б не пожалел, да время сейчас такое… Живется-то как?
— Спасибо! Пока ничего. Мама только очень плоха, — ответила Аксюта и заспешила: — Прощайте, Павел Петрович! Корову доить пора, да и дочка, поди, кричит.
— Может, когда еще и встретимся, Аксинья Федоровна! Тяжело будет — переезжайте в город. С работой всегда помогу вам.
Поклонившись, Павел пошел дальше.
«Бывает же так, что дети совсем не в отца родятся. И Демьян и Павел не то, что Аким. Тот мимо идет — зверем смотрит», — думала Аксюта, направляясь к воротам.
…За лето Аксюта много раз уговаривала мать поехать в город к докторам, по Прасковья осталась непреклонна.
— Доктора другую душу не вставят, — говорила она. — Кабы был со мной ваш отец, не было бы горюшка непереносного, я бы и так жила. Пойдешь, да в чужой избе и умрешь, и детей не повидишь.
Прослышав, что на Сарабе какой-то знахарь настойкой людям помогает, Аксюта продала лошадь и съездила за лекарством. Выпила Прасковья четверть настойки, но лучше не стало.
…Прасковья умерла перед самой уборкой хлебов. От вызова отца Гурьяна с дарами она отказалась.
— Дары в грязных руках душе не помога, — говорила она старшим дочерям. — Врагам помогал он, меня хотел доносчицей сделать. Хоронить — пусть хоронит, а исповедоваться мне ему не в чем. — Она задохнулась в мучительном приступе. Отдышавшись, продолжала чуть слышно: — Один грех на моей душе, что завидовала на богатство Мурашева, тебя, Аксюта, прочила за Павла, отца грызла. Он меня простил, прости и ты, дочка!
Аксюта с плачем припала к рукам матери. Та хотела поднять руку, погладить дочь по голове и не могла.
— Отцу скажите: помнила его до последнего дыхания и одобряла, — шептала Прасковья. — Таня! Машу возьми, Андрей и сваты не откажут, Аксюте самой до себя.
Страшный приступ астмы потряс все тело. Умирающая вздрогнула, вытянулась, и веки плотно прикрыли глаза. Прасковьи не стало.
…Татьяна побежала домой, Машу Аксюта послала к Лаптевым, Родиону, Матвею, а сама принялась одевать в последний раз мать.
Когда люди сошлись, Прасковья лежала в переднем углу, помолодевшая и красивая, а Аксюта читала псалтырь. Скорбные слова псалмов передавали боль души.
— Не успели и батюшку позвать, — говорила Татьяна. — Часто ведь мучило ее удушье. Думали, пройдет.
Мужики сурово молчали, глядя на бледное спокойное лицо Прасковьи, и думали о Палыче. Бабы плакали, суетились у печки, приготовляя поминальный обед. Аксюта читала, окаменев от горя. Маша не спускала глаз с матери.
— Как же я буду теперь? Нет тятяни, и ты ушла, — шептала с отчаянием девочка.
Хоронить Прасковью собралось полсела. На расходы продали последнюю лошадь. Да и на что Маше конь? Старшие сестры себе из отцовского добра ничего не взяли.
После похорон Полагутины забрали к себе Машу. К ним перевели корову, всю живность, перевезли вещи, а сиротскую избу забили. О Федоре не было ни слуху ни духу, но добровольные опекуны верили, что Палыч вернется. Пусть хоть угол будет цел, коль надел отняли.
Ходатайство трех богачей было удовлетворено. По столыпинскому закону нарезали им хутора за рекой. Наделы Карпова, Лаптева и Железнова достались Дубнякам. Егору выделили в другом месте, а Аксюте и Маше не положено, сказал староста.
Никита хотел было и урожай убрать с арестантских наделов, но Демьян Мурашев на него цыкнул.
— Я сеял, я и убирать буду, — заявил он на сходе. — Близко не подходи, пока там хлеб растет.
Демьян не пожелал выделиться на хутор.
— Мне с людьми не тесно и лишней казенной земли не надо. На арендованной сею, хватит с меня, — сказал он.
Когда начали поспевать хлеба, Мурашев пустил две лобогрейки на Аксютин клин. Тут же молотили и веяли, а потом весь хлеб свезли к Железновым. Он же убрал хлеб и с надела Федора и весь до зернышка отвез к Полагутиным, Маше.
— На зиму и весну, матушка, мы хлебом обеспечены, а там посмотрим, что делать, — успокаивала Аксюта свекровь, хотя у самой кошки скребли на сердце. «Землю отняли. Может, сынок родится…»
На своей лошади она помогла убрать хлеб Лаптеву.
— Как на весну-то будешь, дядя Егор? — спросила она. — Плуг возьми себе, а лобогрейка общая. Я теперь вам не компаньон.
— А мы с весны с Денисом Лукичом и Парамоном Кошкиным вместе пахать будем. Он, Кошкин-то, поумнел малость, а жена и всегда умной была, да и ребята подросли — помощники. Вот и плуг сгодится, а лобогрейки на всех хватит — и на нас и на Матвея с напарниками. Как было при Палыче да при твоем мужике, так и будет, — ответил Егор.
