предупредил об аресте, видно, думал, что в Омске схватят, да чтоб нам глаза замазать. Понял теперь я, — ответил Мезин. — Пойдут дела лучше, найдем змея, на клочья растерзаем.
Немного успокоившись, Мезин присел на опрокинутую в сенях кадушку.
— Я так считаю: Данилыча с Савелием надо предупредить, чтоб с дружками этого «Вербы» не разговаривали. Есть у него там Клинц, сам мне Константин сказывал. Пусть выживут его из депо. Антонычу я сообщу, наверно, тот возчик явится. — Он повернулся к Кате. — Кто ж это был у тебя? Должно быть, богач. Плюхин дешево своего шпика не продал бы. Потом — пять тыщ оставил. Кто такими деньгами раскидываться может запросто?
— Не рассмотрела я… Да и не до того было. В глазах туман стоял, — ответила Катя. — Усы только заметила — большие, рыжие…
— Ой, да не хозяин ли Вавилова? — вскочил Мезин. — Ростом-то, станом каков?
— На тебя похож.
— Ну, так и есть! — Степаныч посмотрел внимательно на Катю. — А ты не убивайся, сочтемся со всеми врагами, придет время, верь!
— Верю, Степаныч!
— Деньги я спрячу, а вот это возьми, своих ребят и Мухиных одень. Передохните малость. Остальные на дела будем тратить и учет вести. Через недельку у Хасана соберемся, все обсудим. Ивана-то Даниловича и Савелия Миныча через Сашку позови. Мужики надежные, — предложил он.
Катя согласилась и взяла предложенные деньги. Зима надвигается, Пелагея хворает, а у нее руки, ноги отнялись от горя.
— Им можно все сказать, они душой к партии тянутся, работу ведут. Вон Сашка передал: «Нашего полку прибыло». Так мы с ними уговорились, — сказала она.
— Ну вот! Ты учи их! Максим ведь многому тебя обучил…
От Степаныча Катя пошла, немного успокоившись. «Со всеми рассчитаемся, придет время, а чтобы он, „Верба“, других не продавал, Антоныч уж как-нибудь сумеет сообщить своим товарищам, а тем до Москвы близко. Может, еще кого пошлют, деньги на то есть, — думала она. — Теперь за другими следует лучше следить. Завтра же Сашка скажет, чтобы Иван Данилович зашел. Про Клинца надо рассказать ему и про все дела…»
Глава тридцать третья
Затянувшуюся тяжелую паузу прервал Аким.
— Значит, Павка правду сказал? — простонал он и вскочил.
— Сядь, Аким. Правду, да не во всем. Кое-чего он не знает, и я поздно узнал, — остановил его Демьян, надавив тяжелой рукой ему на плечо. — Молчу потому, что думаю: зачем Павел сейчас тебе такое сказал, когда раньше молчал?
Аким упал обратно на скамью и, тяжело дыша, слушал брата.
— Знать, верно о нем отец сказал, что он злее его, — медленно, будто раздумывая, говорил Демьян. Подойдя к киоту, он вынул медное распятие и, вернувшись, потребовал: — Поклянись, что Наталью не обидишь, слова ей не скажешь. Нет ее вины, а твоя найдется… — Голос его звучал торжественно, и диковатые глаза смотрели строго.
— Клянусь, — шепотом ответил Аким, прикладывая губы к холодному распятию.
Демьян сейчас казался ему грозным судьей, а слова: «Нет ее вины, а твоя найдется» — прозвучали страшным приговором. Память, будто обрадовавшись, сразу выбросила перед ним сотни случаев, когда он учил жену во всем подчиняться отцу, ни в чем не перечить, повторяя: «Мы от его воли зависим». Холодные капли пота покатились с висков; почти задыхаясь, он хрипло попросил:
— Говори все сразу, нет моей моготы…
— Правда, что Еремеевна порошками стравила маманю по воле отца, сама мне призналась, но муки он принял много, сам знаешь, — заговорил Демьян. — Бог ему теперь судья. Наталья о том не знала. Убивалась она больно об маманьке, да не понял тогда я, что защиту свою оплакивала, — тихо, задумчиво рассказывал Демьян брату, спрятавшему голову в широких ладонях. — За тебя, братуха, боялся я, когда к Павке поехал с таким, верил ему, совета искал. Потому и сказал тебе, что за Матвея молебен отслужишь, — грустно глядя на брата, продолжал он. — А как кинулась Наталья в ноги да рассказала про муку свою, про то, что тебя и детей бережет, горе свое от тебя скрывая, так и пошли у меня другие думки. Вспомнил я, как побелела Наталья, когда в степь он ее повез, и понял: силком грешить заставил покойник. Вспомни-ка, как плакала она, когда он тебя с гуртами Самонова отправлял. И его и тебя боялась, да, видно, и от богатства отказаться страшно было…
Каждое слово брата жгло, разрывало грудь Акиму, но он молчал. Бешеная злоба к отцу-насильнику и отравительнице, гнев на себя терзали его, подавляя ревность. То, что Демьян оправдывал Наталью, не обижало, даже радовало: обманывала, о нем заботилась — значит одного его любила…
— Вот ведь оно как, богатство-то, портит людей, совесть отнимает, — не глядя на брата и почти забыв про его присутствие, рассуждал вслух Демьян. — Любил ведь Павка Аксюту-то парнем, а теперь травит ее, в грязь толкнуть хочет, ровно бы покойный отец. Тебя разорить хотел — не вышло, взял да укусил. Видно, в досаду ему стало, что ты с ним равняешься богатством, а жена-то твоя краше, чем его.
Аким при последних словах поднял голову и помутневшими глазами посмотрел на брата. Верно! Последнюю радость захотел отнять, детей осиротить хотел. Много зла всем и ему отец наделал, а все же, видно, жалел его, умирая предупреждал. И вдруг среди растерянных мыслей всплыла одна ясная: не согласись эта ведьма отравить мать, ничего бы этого не случилось.
Покачиваясь, он встал и направился к дверям.
— Куда ты, Аким? — всполошился Демьян.
— Муторно мне! Пойду пройдусь, темень — не увидят. Друг ты мой единый, брат! Павел — враг злой, хоть и правду будто сказал. Отца сказнил за мать, а меня из зависти…
Демьяну вспомнилась ночь, когда после посещения знахарки метался он по снежному полю. «Пусть прохладится, легче ему станет», — подумал и не стал удерживать брата. Опустившись на скамью, Демьян задумался о Павле, которого раньше любил больше, чем старшего. Сейчас он чувствовал к нему отвращение. «Хуже отца стал», — думал он.
Аким пошел в конец села, где жила старая Еремеевна, еще не зная зачем. Подойдя к землянке знахарки, он постучал в окошко.
— Кабы не она, кабы не она… — шептал, направляясь к калитке.
Еремеевна после испуга долгое время вечерами никому не открывала, но постепенно страх проходил, надо было зарабатывать на жизнь, а платили больше вечерние посетительницы, и снова на легкий стук в окно она начала гостеприимно открывать двери сеней.
Услышав стук, старуха и на этот раз вышла во двор.
— Кто там? — окликнула она дребезжащим голосом.
Аким метнулся к ней.
Он заговорил с знахаркой глухим, но спокойным голосом:
— Дельце к тебе, Еремеевна, маленькое есть. Признала, поди?
Еремеевна открыла рот, но ничего не отвечала. Аким легонько втолкнул ее в сенцы и задвинул засов. Старуха, двигаясь, как лунатик, молча пошла вперед, и только когда вошли в избу, она наконец ответила, словно проснувшись:
— Признаю, батюшка Аким Петрович, признаю. А когда ж ты приехал-то?
— Вечером. И к тебе сразу с поклоном пришел, — как-то чересчур весело ответил Аким. Теперь он уже знал, что старуха утра не увидит…
— Да чем же я, батюшка, помогу тебе? В городе-то, поди, доктора лечат, — совсем оправившись от испуга, заговорила старуха.
Аким перебил ее:
