«Сейчас, сейчас, ваше благородие, все будет сделано!» — и, уже стоя, открыл глаза, взглянул на Степаныча и рассмеялся.
— Фу, черт! Приснилось, что опять в тюрьме и надзиратель будит, — говорил он, заразительно смеясь. — Пять лет ведь оттрубил…
Мезин добродушно улыбался, глядя на него. «Чего это он мне вчера жуликом показался? — думал. — Человек как человек».
Василий сейчас не кривлялся и почти не подмигивал. На щеках пробивался слабый румянец, губы из синих стали бледно-розовыми. Хороший обед и спокойный сон подкрепили парня, и выглядел он теперь значительно моложе, чем вчера.
— А лет-то тебе сколько? — спросил Степаныч.
— Недавно двадцать пять стукнуло. Как раз двадцать лет исполнилось, когда прокурор в тюрьму засунул… — Лицо его омрачилось, вспомнил, как без вины в воры попал.
Нужда из родного села мальчонкой выгнала сироту. Чего он не перенес до двадцати лет. А потом эта беда случилась: вор из кармана толстопузого кошелек потащил, а он, Васька, стоял смотрел, разинув рот от изумления. Поднялся крик, городовой подбежал, воришка вырвался, толкнул его к городовому и сам закричал:
— Вот этот по карманам лазит…
Схватили его, избили до полусмерти, как нашли в кармане кошелек, тот, видно, пихнул незаметно. Пять лет дали, и в тюрьму…
— Ну, ступай умойся, позавтракай, а потом говорить будем. Баньку к вечеру Семеновна истопит, — сказал Степаныч, выслушав его короткий и немного сбивчивый рассказ о давних годах.
— Как привезли их из Акмолинска, так поначалу в нашу камеру сунули, а нас там было пятнадцать, почти все за воровство, — говорил Василий, часто вскидывая живой взгляд на Мезина. — Я уже «стариком» считался, три года отдежурил, новенькие все меня слушались. Ну, как водится, начали спрашивать, за что попали. «Живоглотам на шею себе садиться не давали», — сказал младший, Кирилл то есть. А старший, Палыч, добавил: «Сколь могли, и других от того берегли». И так на всех ласково взглянул, что все сразу утихомирились, а Санька Нож — это его прозвище, фамилию он никому не говорил — закричал: «Что ж это к нам политиков засунули?» Мне они сразу понравились оба, особенно Кирилка. Я и гаркнул на Саньку: «Прикуси язык, коль не хочешь, чтобы голова заболела!» Никто их не обижал у нас. Через неделю обоих из нашей камеры забрали и в одиночки для политических посадили. И на прогулку выводили их врозь. А я с надзирателями дружил: коль что сделать им надо — без отказа, а то и развеселю когда…
Васька неожиданно состроил такую рожу, что как ни взволнован был Степаныч, все же не мог сдержать улыбки.
— По двору и коридорам я ходил свободно и вот, когда кого из них выводили, обязательно себе дело во дворе находил. Переглядывались мы, глазами разговаривали, — с простодушным хвастовством продолжал Кулагин. — Месяца через три разрешили мне у них в камерах убирать, тут мы с Кирюшкой и вовсе дружками стали…
Василий рассказал, что его вызывали к начальнику тюрьмы, Синькову, — «ух, и зверюга!..» Там следователь учил его, как выспросить у Кирилла секреты.
— Я для виду согласился, чтобы подольше с дружком в камере быть. Через него и Палыча любить стал. Рассказал я Кирюше о хитростях следователишки… — Васька лукаво прищурил карие глаза и забавно сморщил вздернутый слегка нос.
За тысячи, полученные от Павла Мурашева, начальник Акмолинского уездного жандармского управления охарактеризовал арестантов как «важных и опасных для государства преступников», направляя с ними дело «Об организации бунта в селе Родионовке». Рапорт подкреплялся актами, состряпанными Нехорошко, и вещественными доказательствами — изъятыми прокламациями. Следователь, ознакомившись с делом, решил, что карьера его обеспечена. Раскрыв бунтовщиков по всей Акмолинской области — ведь не сами же эти мужики печатали прокламации, — он имел основания рассчитывать на выдвижение.
Вначале все внимание жандарм сосредоточил на Федоре. Тот сам признался, что большевик. Но Федор на первом же допросе ответил:
— Листки я на базаре нашел, да не эти, эти мне подсунули. Прочитал и думками стал с большевиками, но до ареста о том ни с кем не говорил. Больше ничего не знаю. Зятя взяли совсем зря…
К этому показанию он до конца следствия ничего не добавил. Большей частью на допросах Федор молчал. Лишь изредка, когда его беспощадно избивали, говорил:
— Я вам давно все сказал. Делайте что хотите!
Карцер, побои, лишение прогулок на месяцы — ничто не помогало. Бледный, худой, Карпов по- прежнему держался твердо. Его на время оставили в покое и принялись за Кирилла.
К молодому парню следователь сначала применял более тонкие методы.
— Пойми: у тебя вся жизнь впереди — стоит ли за чужие грехи отвечать? Расскажи откровенно все, что знаешь про бунтовщиков, и вернешься к жене, к матери, — участливо говорил он Кириллу. Тот молчал.
— Ну, иди, подумай, потом вызову, — сдерживая злость, приказывал следователь, не теряя надежды выжать из этого парня все, что надо. Ему хотелось установить связь обвиняемых с петропавловскими революционерами. Там все еще что-то есть!
Другим методом была подсылка к Кириллу Василия, который считался уголовником. Но и тут палач просчитался. Дружба Кулагина и Железнова возрастала с каждой встречей. Задушевные беседы с молодым революционером разбудили в Кулагине все лучшие чувства; кроме того, обманывать ненавистного «легавого» доставляло ему большое удовольствие.
Убирая в одиночках, Василий передавал весточки от Кирилла Палычу и обратно. Потом ему удалось сообщить о них политическим, сидящим в левом крыле, в общих камерах. Время от времени Василия вызывали к начальнику тюрьмы, и он рассказывал следователю о своих разговорах с Кириллом — о доме, об Аксютке, дочке, матери… Так он договорился с Палычем и Кирюшей.
Потеряв надежду сломить добром упрямство Кирилла Железнова, следователь перешел к крутым мерам и по отношению к нему. Его, как и Федора, обрили под каторжника, неделями держали в карцере на воде и хлебе.
Василий сообщил об этом политическим. Началась общая голодовка. Через неделю вмешался прокурор, и Федора с Кириллом перевели на режим, общий для всех политических, но книг и бумаги не давали по-прежнему. Василий передавал им незаметно клочки, но вынести письмо за ограду тюрьмы не удавалось, надзор был строг. Потому-то до сих пор они не присылали о себе известий.
Два месяца назад их приговорили к ссылке в Нарым на семь лет. Скоро, видно, отправят…
Про Степаныча Федор рассказал Василию незадолго до его освобождения и тогда же написал записку.
— Палыч говорил мне на прощание: «Скажи ему, нас не сломили, мы вернемся еще более крепкими. Из ссылки напишем, тогда пусть сообщает обо всем и о семье». Кирюша просил доставить его письма жене. Верят они, что придет революция, по-другому станут жить люди, — сказал Василий, заканчивая свой рассказ.
Феона Семеновна дважды уже заглядывала в комнату, хотела позвать обедать, но муж ей молча махал рукой и она закрывала дверь.
Степаныч, слушая о страданиях друзей, сильно волновался.
«Революцию ждут, а мы здесь копаемся, а не робим, — думал он с тоской. — Надо смелее людям правду говорить. Товарищи в руках у катов и то не боятся…»
…Дорога в Кривозерное и обратно у Григория отняла шестеро суток, поэтому на месте он пробыл только два дня.
Небольшое село раскинулось на берегу длинного, загнутого в конце озера. С двух сторон его обступил густой лес, березы и клены — с одной, могучие сосны — с другой. Жители сеяли пашни, рубили лес, заготовляли на продажу срубы, выжигали древесный уголь.
Двое железнодорожников переехали в село пять лет назад, когда их после забастовки выслали из
