честна, ниткой чужой не польстится…
Впечатление от постановки, в которой так гласно высмеяли Павла Мурашева с женой, было еще свежо в памяти всех, и поэтому любая хитрая фраза Натальи, порочащая его, попадала в цель. Многие дамы, отвернувшиеся от Аксюты из-за сплетен, вдруг сразу пожелали снова видеть красивую и скромную вышивальщицу и, оказывается, еще и опытную швею. Но каждая выжидала, чтобы кто-нибудь первый поехал к ней.
Никитина, узнав от Натальи, что Аксюта умеет шить, никого не стала ждать. Она привезла ей несколько платьев для горничных, для себя и для восьмилетней дочки Анночки.
— Вон ведь ты какая скромная! Сказала бы, что шьешь, я бы тебе сразу машинку дала и заказы, — попеняла она Аксюте. — Неча у корыта гнуться да полы мыть. Принимайся за шитье. Скоро тебе навезут работы, не придется и на салотопню ходить, — говорила купчиха, усевшись на сундук, как и в первый раз.
Приказав Анке играть с ребятами и угощать их конфетами, Анастасия Миновна разговорилась с Евдохой.
Анка, белобрысая, длиннолицая, с бесцветными глазами, характером, видно, была не в мать. Сунув конфеты Танюшке и маленькому Алеше, она стояла, свысока поглядывая на бедно одетых ребятишек.
Танюшка, всегда живая, веселая, прижавшись к лежанке, глядела исподлобья на чужую неласковую девочку. Двухлетний Алеша, держась одной рукой за платье сестренки, вертел в другой конфетку.
Когда Аксюта сняла мерки с матери и дочери — для платьев горничным Никитина привезла готовый образец, — купчиха сказала:
— Убирать и стирать к нам больше не ходи, а платья, как сметаешь, не поленись, приди сама померить, время зачту.
Вслед за Никитиной появились и другие заказчицы. Привезла и Наталья.
— А ты, Аксинья Федоровна, с моими не спеши. Абы к новому году. Других приучай, — говорила она.
Отказавшись от резки сала, Аксюта дружбы с работницами салотопни не потеряла. Марийка с подругами забегали к ней поговорить. Аксюта помогла им сшить платья к новому году.
Зашла наконец и Валя Соловьева, принесла шить платье. Оставшись наедине с Аксютой, девушка неожиданно заплакала.
— Простите меня! Я была глупой…
— Не плачь, Валюша! — Аксюта обняла и поцеловала ее. — Все будет хорошо, и ты будешь счастлива с тем, кого любишь. Мой любимый в далекой ссылке, но всегда со мной! — сказала она ласково.
Глава тридцать четвертая
Зима тысяча девятьсот одиннадцатого года в Петропавловске была снежной и морозной. Все избушки на выселках чуть не до крыш засыпало снегом.
Чистить дорожки и раскапывать сугробы возле Потаповых и Мухиных взялись младшие сыновья — четырнадцатилетний Мишка и тринадцатилетний Ванятка. Работали вместе, очищая снег по очереди, то около одной, то около другой избы. Иногда помогала и Маня, Ваняткина сестра. Ее помощь они принимали с удовольствием, а вот старшим братьям не позволили совсем вмешиваться.
— Без вас обойдется! Вам своей работы хватит! — твердо заявил Мишка, признанный товарищами за командира.
— Ишь ты шиш какой! — снисходительно смеялся Сашка. — Еще командует!
Миша было обиделся: «Никакой не шиш…»
Старший брат ласково схватил его в охапку, и они забарахтались в снегу. Обида прошла.
— Стенька, давай горку делать, все будем кататься. Тут уж Мишка нас не погонит, — сказал Саша и запустил снежком в Манечку.
Маня ответила, и началась общая баталия.
Возле Потаповых сделали высокую гору, наморозили ледянок, и ребята в свободные часы с криком и визгом летали на ледянках до самой улицы. В праздничные дни вокруг снежной горки собиралась молодежь чуть не со всех выселков. Приходили и матери посмотреть на детей да поговорить с Максимовной; иногда и отцы заглядывали.
В одно из воскресений, когда темнота разогнала молодых и старых и сыновья заснули, Катя, не зажигая огня, села у окна, разрисованного морозом фантастическими узорами. Хотелось не спеша многое обдумать. Неожиданно стекло потемнело, и раздался тихий, дробный стук. Она испуганно вскочила и прильнула к стеклу. Барабанная дробь продолжалась.
«Да ведь так только Гриша выстукивал», — вдруг вспомнилось ей, и, не помня себя от волнения, Катя кинулась в сени.
— Кто там?
— Я, Катерина Максимовна. Тише! — послышался за дверью голос Колышкина.
— Ты, Фома Афанасьич? — удивленно и разочарованно протянула Катя. — Чего это ночью…
— С радостью к тебе, — перебил ее старый проводник. — Тише только! Гриша твой сейчас придет, упредить пришел…
Катя выдернула засов и распахнула дверь.
— Где, где он? — громким шепотом требовала она, готовая немедленно куда-то бежать, искать…
Колышкин чуть отступил и оглянулся назад, поманив рукой, и через минуту перед Катей оказался Григорий. Она почти без памяти повисла у него на шее.
— Ты, Гриша, не торопись, побудь до света дома-то, мы покараулим, — шепнул Колышкин Григорию, кивнув головой в сторону забора. — Никого близко нет, мы все осмотрели. А коль сунется… — он жестом показал, что шпиону не сдобровать.
Григорий поднял жену и с ней вместе вошел в сени. Прижимая ее к себе одной рукой, он другой закрыл дверь, запер засов, в темноте нашел губы жены и жадно прильнул к ним.
— Радость моя, счастье, как же долго я не видел тебя! — шептал он.
—. Ну, пойдем в избу, пойдем! Замерз, поди, голодный? — торопила Катя, прижимаясь к мужу и не давая ему идти вперед.
Григорий рассмеялся.
— Сама же не пускаешь!
Катя ответила радостным смехом. Она еще не успела подумать о том, как явился Гриша домой, почему надо тише говорить. Радость горячей волной захлестнула сознание.
— Поди, Катюша, закрой плотнее окна, зажги свет, тогда и я войду, — шепотом говорил Григорий, по-прежнему не разжимая рук.
— Сейчас! Пусти только! — прошептала Катя. — Ты убёгом? — вдруг поняв все, спросила она.
— Да, разрешения у начальства не спрашивал…
Катя кинулась в кухню, завесила окна и зажгла свет. Григорий, войдя в комнату, пристально огляделся вокруг. Пять лет не был, а ничего не изменилось.
С лежанки свешивались ноги сыновей. Он было кинулся к ним, но сразу остановился. Надо прежде обо всем договориться с Катей. Катя хлопотливо собирала на стол. Потом налила воды в умывальник и с полотенцем, вынутым из сундука, подошла к мужу.
— Умойся, Гришенька, да сядем, поедим и поговорим обо всем, а потом их разбудим. Да ты еще и не разделся?
— Сейчас, Катенька!
Григорий снял армяк из грубошерстного сукна. Под ним оказалась серая крестьянская рубаха, подпоясанная шнурком, и бумажные темные порты. Он долго гремел рукомойником, смывая с наслаждением застарелую грязь. Затем, сев за стол, сказал:
