«Кабы не Максимовна, пропала бы я с детьми, — благодарно подумала она. — Может, сам Александр и позвал Маню? — мелькнула догадка. — Вот бы хорошо! Мать с отцом у него такие люди — лучше и не найдешь, да и сам парень хороший».
— Ступайте, ступайте с богом! Чать, не век вам с малолетками играть. Их время впереди, не успеют оглянуться — и сами такие станут, — говорила Пелагея, провожая старших детей.
— Миш, а мы пойдем в бабки играть. Ну их! — заглядывая в глаза нахмурившегося друга, говорил Ванятка. — Там ребят много, а девчонок нам не надо. Пусть Манька и не лезет больше к нам…
…Картину смотрели все трое вместе, а когда выходили, Стенька как провалился куда. Искали, искали и не нашли.
— И без него дойдем, — рассердился Саша. — Видно, вперед с ребятами ушел.
— Пойдем, Сашенька, — ласково отозвалась Маня, и они не торопясь пошли Вознесенским проспектом. Собственно, она была даже довольна, что вдвоем идут: девчата уже над ней смеялись, что она от ребят сторонится, как маленькая. Пусть поглядят, с кем сейчас идет. Краше Александра у них и на выселках никого нет, многие девчонки о нем мечтают…
— Понравилась тебе картина, Маня? — спросил Саша, чувствуя, что разговор должен начать он.
— Все, Саня, понравилось мне. Только уж больно барыня ломалась, — простодушно ответила Маня: они смотрели картину с участием Веры Холодной.
Ответ Мани пришелся Александру по душе. Модную актрису он про себя сразу же назвал «ломакой», и то, что и ей она не понравилась, их сразу сблизило, а имя «Саня» ему показалось ласковым и красивым.
Они начали без умолку болтать, часто оглушая улицу молодым, радостным смехом. Когда проходили мимо городского сада, Саша сказал:
— Летом сюда с тобой вдвоем ходить будем, Маня. Хочешь? — И Маня чистосердечно созналась, что с ним она пойдет, куда бы он ни позвал.
Если бы молоденькая девушка имела понятие об изощренном кокетстве, она бы и тогда не сумела найти лучший способ завоевать расположение своего спутника.
«Маня тоже будет революционеркой, как мама, я научу ее», — решил Александр, когда они подходили к дому Мухиных.
— Заходи, Саня! Посидим у нас, может, и Стенька уже дома, — пригласила Маня. Ей не хотелось так скоро расстаться.
— Зайду завтра, Машенька! — тоже по-новому назвал подругу Саша и, увидев, что она огорчилась его отказом, прошептал: — Мне, Маня, надо подумать, я потом тебе скажу, о чем. — Маня обеими руками сжала его руку, покрытую твердыми мозолями, лицо ее приблизилось. Саша и сам после не мог понять, как он наклонился и неумело поцеловал горящую румянцем щеку.
Маня отступила, глянула на него счастливыми глазами и кинулась в сени.
— Машенька! — позвал он взволнованно, немного постоял, потом повернулся и быстро пошел к своему дому. Шагал он твердо, словно говоря всему свету, что отныне стал взрослым и любит беленькую девушку Маню и она его — тоже.
«…Дорогой дядюшка! Напрасно ты беспокоишься о здоровье нашей матери. Здоровье ее улучшается день ото дня. Говорил я с опытными врачами, они мне разъяснили, что теперь уже ухудшения бояться нечего, вреда ей нет — смелее ходить даже полезно…» — читал с волнением Антоныч, приблизив исписанный листок к лампе: зрение начало изменять старому слесарю.
…Акмолинский обоз прибыл в Петропавловск перед вечером. Федулов сразу же пошел в подгорье, к Мезину. Потом решат, где ему лучше жить, не привлекая внимания шпиков Плюхина, в последнее время не проявлявших особой активности, а первые несколько дней можно спокойно отдохнуть у Степаныча.
Сказывались ли годы или полная треволнений жизнь, но железное здоровье начало сдавать. После семнадцати дней езды по зимней дороге, Федулов чувствовал себя совершенно разбитым.
Радость Степаныча при встрече со старым другом была неописуема.
— Вместе, значит, опять?! — без конца восклицал он.
Но радость не помешала Мезину заметить, как плохо выглядит его друг, едва лицо Федулова отошло от мороза.
Седина почти сплошь посеребрила инеем густую шапку черных волос. Высокий лоб прорезали глубокие морщины, опустились уголки волевого рта, прежде живые глаза потускнели, на худых скулах выступал горячечный румянец. Антоныч часто глухо покашливал.
— Да ты, паря, случаем, не заболел дорогой? Март-то нынче, вишь, как лютует, — спросил с испугом старый казак и, не слушая ответа, закричал: — Феона! Пошли Дуняшу с Василием баню топить сей момент да проворней накрывай на стол.
Но Семеновна давно уже отправила дочь и Кулагина готовить баню, а сама несла горячий борщ. Пока пообедали, баня истопилась.
Степаныч сам принялся лечить дорогого гостя, как ни уверял Антоныч, что просто замерз и устал с дороги. Старый казак растер его перцовкой и начал парить березовым веником.
— Помилосердствуй, друг! Я от твоего лечения и в самом деле заболею, — не выдержал слесарь.
— Ничо, пар костей не ломит, — басил Мезин, продолжая поддавать на каменку полные ковши воды.
Когда после бани, разомлевшие от жары, они напились чаю с малиновым вареньем и липовым медом, Степаныч вспомнил про письмо Алексея Шохина.
— Давай скорей! — заторопил его Антоныч. — Про главное-то ты и забыл.
— Главное, чтобы ты был здоров, — заметил Степаныч. — Кашлять-то перестал, да и губы порозовели…
Слесарь засмеялся. После такой березовой каши поневоле весь порозовеешь, а не только губы. Но ему и в самом деле стало значительно лучше.
— Веселые новости пишет Алеша, — оторвав глаза от листка, промолвил Антоныч.
— Дальше читай! — торопил его Мезин. Он помнил письмо чуть не наизусть, читали они его и на собрании подпольщиков, но хотелось услышать, что скажет друг.
Антоныч, напрягая глаза, с трудом разбирал почерк Алексея.
— «…Не с кем-либо советовался, а с московским профессором. Для матушки мы средств не жалеем, сам к нему приехал. Очень он меня успокоил», — прочитал слесарь и улыбнулся.
— От тебя, видно, Алеша научился писать, — сказал он Мезину. Тот расплылся широкой улыбкой.
— «…А племянника твоего Константина повидать не удалось: не был, вишь, здесь. Дружкам наказал, чтоб лучше встретили, коль покажется», — читал дальше Федулов.
Мезин нахмурился и опустил голову.
«Не слушали Антоныча, говорил ведь нам, а теперь ищи-свищи», — огорченно подумал он.
— «…Поскольку о матери беспокоиться нечего, решил я проехать в Питер, — не ругай за то, дядя. Говорят, что город распрекрасный, посмотреть самому охота…»
— Ну и Алексей! Вот осмелел! Прямо в пасть сам лезет, — сказал Мезин.
— Там, пожалуй, лучше, искать не будут, — ответил ему Антоныч, кончив читать письмо. Шохин сообщал еще, что о Константине заботятся многие, всех запросили о нем, и посылал поклоны родственникам и знакомым.
Друзья долго еще разговаривали, пока Феона Семеновна не укорила мужа.
— Лечить взялся, а покоя больному не даешь! — укоризненно сказала она, приоткрыв дверь.
Степаныч сразу замолчал и на все вопросы Антоныча отвечал: «Спать, немедленно спать!»
На другой день Феона Семеновна с утра ушла к Кате Потаповой с письмом и деньгами, посланными Григорием. Вернулась она вместе с Потаповой после обеда.
— Антоныч! Приехал к нам! — Катя обняла и поцеловала слесаря. — Алеша-то что пишет, читал? — На утвердительный ответ она продолжала: — Поможешь нам по-настоящему за дело взяться, а то стыдно сказать — у нас всего тридцать человек в организации и с Омском не связались еще. А там-то дела идут, наверно, лучше, чем у нас…
