— Ты, косая морда, сегодня же марш из русского барака! — заорал он, поднимая плеть.
Молоденький казах, работавший рядом с Кокобаевым, испуганно сжался.
— Твоя — Кривой, моя — Кокобаев, — повертываясь к мастеру, с сдержанной яростью ответил Исхак. — Плеть убери, ударишь — ответ получишь. Я умею сам бить, а они помогут, — кивнул он на соседей.
Яростный взгляд казаха испугал Кривого не меньше кирки Ивана. «Вон какой дубина, задушит — не пикнешь», — боязливо подумал, торопливо уходя. К Топоркову и Кокобаеву он больше не подходил.
А между шахтеров шли нескончаемые разговоры про храбрость новичков. В казахских землянках певец в песне называл Исхака батыром.
Андрей Лескин вечером озорно кричал в бараке:
— Здорово вы его отделали! Вот это по-нашему! А то не дают сдачи, вот он и расходится…
Красавец шахтер проникся уважением к Топоркову и Кокобаеву. Вся молодежь барака тоже потянулась к ним.
— Подождите конца месяца, он им покажет, почем фунт гребешков, — говорили кто поосторожнее.
Но месяц кончился, и как раз у Топоркова и Кокобаева ничего не вычли по штрафам. У шахтеров стали появляться мысли о том, что от мастеров можно защищаться. Когда об этом заговаривали при Топоркове, он к слову рассказывал про забастовки рабочих, вспоминая забастовку в Караганде.
— Сообща рабочим легче защищаться, — внушал он. — Тогда всего два дня побастовали и то немалого добились. А кабы дальше держались крепко, разве то бы было?
Друзья его уже знали, что они с Исхаком в 1901 году в Караганде работали.
А друзей у них с Исхаком с каждым днем становилось больше. Когда заканчивался рабочий день, Исхака земляки тянули в свои землянки.
— Пойдем, батыр, песню споешь, новости скажешь, — просили молодые жигиты, и Исхак, поужинав, немедленно уходил к ним.
Он рассказывал о рабочих депо, среди которых есть и казахи.
— Русские, казахи — все вместе, мастеров с плетьми нет, казахов не ругают, — говорил он.
Слушатели удивлялись — они никогда в русские бараки не ходят.
— Мы с Ваней друзья, вместе бараке живем, — указывал им Исхак. — Никто из шахтеров меня не гонит…
— Ты балуан[4]! — произносил кто-нибудь неуверенно, другие, подтверждая, кивали головами.
Исхак смеялся и брал домбру — песне больше верят!
Топорковым чаще других завладевал Андрей Лескин. Он жадно выспрашивал обо всем, любил рассуждать о политике.
— Вот ты, Ваня, говоришь, что рабочие в России забастовки устраивают, заставляют хозяев уступать. Так ведь они все русские, а у нас киргизцев наполовину, разве с ними сговоришься? — однажды сказал он.
— Нам перво-наперво сдружить всех шахтеров надо, Андрюша! Киргизцы такие же люди, что и мы, — ответил ему Иван. — Начальство нарочно ссорит одну нацию с другой, тем и держится. Если все бедняки, какой бы нации они ни были, заодно возьмутся, так начальникам на нашей шее не усидеть.
Андрей задумался и долго молчал. Потом сказал весело:
— А ведь правда твоя, друг! Ой, и запляшет Фелль, коль мы все откажемся в шахты лезть!..
С помощью Андрея Топорков и начал борьбу за объединение русских шахтеров с казахами.
В одну из суббот Исхак после короткого разговора с Топорковым ушел к землякам, а Топорков позвал Андрея погулять по поселку. О чем друзья говорили во время прогулки, никто из шахтеров не знал, но всем бросилось в глаза, что Андрей весь вечер больше обычного дурачился и часто кидал на Топоркова задорные взгляды.
Утром, как только кончился шахтерский скромный завтрак, Андрей взял у своего соседа гармонь. Играл он хорошо, о том все знали, и к нарам, на которых сидел молодой шахтер, сразу потянулся народ с обоих концов барака.
— Давай, друг, споем, чтоб дома не журились! — крикнул издали Иван и затянул высоким тенорком:
К нему присоединились десятки голосов, одна песня сменяла другую. Гармонист с залихватским видом подыгрывал поющим.
— Эх, поплясать хочется, да тесно тут. Айда, братва, на улицу! — весело предложил Иван.
Андрей встал, передвинул шапку набекрень и, поправив ремень на плече, двинулся к выходу. За ним повалили гурьбой обитатели барака.
Пел во всю силу легких Андрей, играя «страданья». Шапка чудом держалась у него на макушке, он с лукавой улыбкой подмигивал девушкам.
Пока вслед за гармонистом и Иваном подошли к казахским землянкам, собралось полпоселка. Исхак с друзьями вышли навстречу, за ними появились и другие.
Лескин заиграл в быстром темпе «Камаринского», и Иван понесся лихо в присядке. Махая рукой казахам, он кричал:
— Давай ближе сюда, здесь шкуру дерут одинаково — что с киргизов, что с русских!
Исхак переводил его слова по-казахски. Рабочие хохотали.
— Ай, парень, огонь! Такого никто не испугает!
Русские и казахи смешались в одной толпе. Иван вытащил на круг плясунью. Выскочили еще несколько парней. Веселье все нарастало.
Когда Андрей устал играть и гармонь смолкла, Исхак заставил спеть под домбру одного из казахов, а сам переводил песню на русский язык.
— Ишь ты, как ладно поет! — говорили старые шахтеры.
— Заходи к нам, смотри, как живем, — кончив петь, по-русски сказал певец и широко открыл дверь землянки.
— Ходи, кунак, ходи! — на ломаном русском языке приглашали казахи.
Вслед за Иваном и Лескиным народ начал втискиваться в землянку.
— Хороший хозяин и собак в таких закутках не держит! — говорили возмущенно русские рабочие, присматриваясь в полутьме.
— Сволочи! Как изгаляются над киргизцами! — возмутился седой шахтер, сосед Исхака на нарах. — Их бы самих сюда, не помогли б духи, сколь бы ни прыскались…
— У нас плохо, а здесь и совсем жить нельзя! — раздавались сочувственные женские голоса.
Казахи, понимающие по-русски, признательно улыбались и тут же переводили слова русских на родной язык.
С этих пор вечерами, на огонек, в русские бараки стали частенько заходить казахи. Воскресные гулянки в рабочем поселке стали традицией. Когда наступила теплая пора и зазеленели лужайки, все с утра высыпали за поселок. Молодежь плясала, пела песни. Боролись в обхват и на поясах. Старшие группами лежали на мягкой траве, греясь на солнышке и дружелюбно беседуя — русская и казахская речь звучала вперемежку. Администрация оказалась бессильной перед все более крепнувшей дружбой: плети из рук мастеров исчезли, они теперь отводили душу руганью да штрафами.
