разрумянилась».
Но голова девушки была занята другим. Аксюта была полна тем, что слышала от Топоркова и отца. Она решила, что пойдет за своим отцом, ничего не боясь, как те девушки, которые разносили прокламации в Петропавловске. Сегодня прибавилось еще и другое чувство. Аксюта вдруг поняла, что не Колю Горова любит она, а его, Кирюшу, который идет с ее отцом за народ, против богатых. С ним вдвоем они будут стоять против таких, как Мурашевы.
Неожиданное появление у них в доме Петра Андреевича и его сообщение о Прасковье — вот что заставило запылать Аксюту румянцем.
«Сказала, пойдет к тетке Матрене, а сама побежала наушничать к Мурашевым», — думала с горькой обидой девушка, с трудом скрывая ненависть к важно восседавшему за столом гостю.
Федор ничем не выдал себя. Он, усмехнувшись, произнес нараспев:
— Ишь гулена! — И сейчас же перешел на другое: — Зря ты, Петр Андреевич, думаешь, что сержусь на тебя. Не иду по другой причине. Знаешь пословицу: «Не в свои сани не садись»? Вы с божьей помощью, — губы Федора дрогнули усмешкой, — стали богатейшими купцами, а я только что за куском к соседям не хожу. Какой же я тебе друг? Начни ходить — так еще нахлебником люди назовут, вон как Парамона Кошкина. Ты, может быть, его по доброте привечаешь, а люди говорят, что он тебе сельский телеграф заменяет.
Этот хорошо рассчитанный и неожиданный удар смутил даже Мурашева. Он не сразу нашелся что ответить. «Пронюхал!» — пронеслась в голове растерянная мысль. Но скоро пришел в себя и громко, раскатисто рассмеялся.
— Ох-хо-хо! — заливался Мурашев. — Ну и насмешил, Палыч, друг ты мой любезный! С кем себя сравнил! Да тебя мужики больше мово уважают. Знамо, Парамона коль и привечу, то Христа для. Бог сирых принимать велел, он мне без надобности. Коль так болтают, то бог с ним, никогда и не позову боле…
Последнее Мурашев сказал искренне. Коль этот дурак в доверие Федора войти не сумел, на что он ему?
— Уважают, говоришь? Оно и так. Да ведь за то и уважают, что свое место знаю, ни перед кем не унижаюсь, — не сдавался Федор.
Аксюта накрыла на стол, поставила возле отца самовар и чашки и сказала:
— Тятенька, я корову доить пошла.
Проводив дочь взглядом, Федор продолжал:
— И то нельзя забывать: у тебя парень-жених, у меня дочь-невеста. Буду я к тебе ходить — скажут, девку навязываю. Люди ведь не знают, что за неровню я не отдам дочь, хоть бы и посватали. Наше дело — каки сами, таки и сани, а твоему сыну и в городе невеста найдется, да еще с капиталом. Вот почему к тебе не хожу, а сердятся и гневаются бесы лукавые, а не я.
И второй раз сразу не нашелся Мурашев что ответить. Потягивая с блюдечка чай, он думал с досадой: «Ой, умен, бес, умен! Все мысли мои наперед знает. Такого не поймаешь запросто. За дружков его сегодняшних приняться надо. Нитка по нитке — доберемся до клубка».
— На откровенности спаси Христос, Федор Палыч! — ставя блюдце, поблагодарил он. — Снял ты гору с моей души. А люди — они что хошь наболтают. Про жениха с невестой так тебе скажу: воли с сына не снимаю — ему жить, тебе тоже такой совет даю.
— Совет добрый, что и говорить… — усмехаясь, заговорил Федор, но вошла Аксюта и он замолчал.
— Ну, спаси Христос за угощенье. Идти надо. А все ж, Палыч, зайди, бога для. Ты мне самый дорогой друг, — говорил Мурашев, вылезая из-за стола.
— Вот уж как сравняемся с тобой в богатстве, так и приду, — пообещал Федор, идя вслед за гостем в сени.
Глава одиннадцатая
Весной 1905 года в Акмолинске, как обычно, в течение трех недель проходила ярмарка, в которой участвовали жители центра города, казачьей станицы и мельниц. Только слобожане, за исключением возчиков, не интересовались ярмаркой: продавать нечего, покупать не на что. Большинство из них батрачили за кусок хлеба у купцов и богатых станичных казаков. Занимались они и сельским хозяйством, арендуя казачьи земли и луга. Сеяли пшеницу, овес, сажали картошку и бахчи. Почти каждый двор имел и огород за Ишимом, опять-таки на станичных землях.
Редкая семья сводила концы с концами и выбивалась «в люди». Лучше жилось тем, у кого имелась собственная подвода. Такие работали возчиками.
К концу ярмарки, кое-как закончив вспашку и посев, возчики собирались в артель и подряжались везти товары купцов в Петропавловск — шерсть, кожи, топленое сало… Обратно обоз привозил своему хозяину красный товар, чай, сахар, медную, чугунную и фаянсовую посуду.
Договор с купцом заключал староста артели, наиболее зажиточный из всех; он и отвечал в дороге за сохранность товара. Работая постоянно на одного хозяина, артельщик пользовался его доверием. За ручательство староста со своих товарищей получал проценты.
Вот эти-то старосты постепенно и вырастали сначала в подрядчиков, а затем и в купцов средней руки. Глава обоза обычно принимал в артель однолошадников, а потом, после нескольких поездок, прибавив себе подвод, — и безлошадных. Последние ехали на его лошадях и платили проценты не только за поруку, но еще и за транспорт. Фактически это уже были батраки, но такой способ платы был выгоднее для владельца подвод: безлошадные возчики были заинтересованы в количестве клади и, отвечая за подводу и сохранность груза, берегли все, как собственное. С течением времени подрядчик начинал попутно и себе привозить товар, пользуясь при покупке оптовой скидкой, поскольку приобретал вместе с хозяйским, и с выгодой спускал его на ярмарках, совмещая подряд с торговлей.
К таким подрядчикам относился Петро Мохов, бойкий, пронырливый мужик, в обозе которого было шестьдесят подвод, в том числе четырнадцать его собственных.
Мохов уже несколько лет возил грузы богатого купца Самонова Антона Афанасьевича. Купец очень дорожил Моховым: еще не было случая, чтобы у того случилась пропажа или привезли испорченный дождем товар. В последнее время Самонов ему же поручал отбор товара в Петропавловске, не посылая доверенного. Толковый мужик, грамотный, все сделает как следует. За это купец выплачивал артельному старосте особое вознаграждение и был щедр на подарки: ведь хороших доверенных, которые воровали бы «по совести», не так-то легко найти. Вон с гуртами скота сколько человек надо посылать! А своих-то помощников у Антона Афанасьевича и не было. Трех дочерей подряд принесла ему Ненила Карповна. Старшей, Зинаиде, уже двадцать лет, а что в ней толку, одни расходы да споры из-за нее с матерью. Потом и три сына родились, но двое старших умерло, а младшему пять лет, когда еще вырастет…
Старшая дочь в семье считалась невестой не первый год, но родители никак не могли прийти к соглашению о будущем зяте. Мать хотела выдать дочку за благородного или за богатого купца. Что ж, что некрасива! Сказать свахам о большом приданом — живо женихи найдутся. Отец же хотел устроить судьбу дочери по-другому.
— Не пожалею, дам сто тысяч такому, кто мне помощником будет, — заявлял он. — А на сторону гроша ломаного не дам, особенно стрикулисту.
Рыженькая, светлоглазая Зина согласна была за любого жениха выйти. Младшей сестре уже восемнадцать — этак и старой девой останешься. «Коль тятенька приказчику сто тысяч даст да компаньоном его сделает, так чем он не купец будет», — думала она, но свои мысли держала про себя: не дело девушке про замужество говорить.
Петр Андреевич с Павлом, приехавшие в город после ярмарки, чтобы присмотреть домик и лавку, пришли к Самоновым как раз после очередной перепалки супругов из-за замужества Зины.
— Ну, у кого из ст
