писать докладную записку уездному о забастовке.
«…организатором забастовки был смотритель рудника Топорнин П. М., допустивший много беспорядков на руднике, за что был мной уволен и выехал с рудника двенадцатого декабря в Нижне- Тагильск. По устранении беспорядков рабочие приступили к работе совершенно спокойно…» — писал он.
Закончив сообщение, Фелль приложил к нему петицию рабочих и велел отправить начальнику Акмолинского уезда.
— Ничего не понимаю! — говорил Нехорошко своему помощнику, взволнованно шагая по кабинету взад и вперед. — Господин Фелль самым благодушным тоном сообщает, что у них на руднике была пять дней забастовка и закончилась, но ни слова не пишет о том, какие требования из изложенных в петиции администрация выполнила. «По устранении беспорядков рабочие приступили к работе…» — прочитал он вслух. — Не верится мне, что все так гладко обошлось в нынешнее беспокойное время. Однако Фелль уверяет, что забастовка на завод и копи не повлияла. Придется самому съездить проверить. Вы следите здесь повнимательнее за событиями. В случае чего не церемоньтесь — за шиворот и в кутузку. Военное положение введено, хотя его императорское величество и предоставил свободу слова, печати и неприкосновенность личности! — Он засмеялся визгливым смешком.
Помощник, сухопарый и белобрысый немец, откинувшись на спинку стула, захохотал.
В самом деле, семнадцатого октября царь, перепуганный всеобщей забастовкой, подписал манифест, гарантирующий народу «незыблемые основы гражданской свободы: действительную неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний, союзов».
Начальство Акмолинского уезда вначале тоже попалось в ловушку, приняло обещание царя к руководству. Нехорошко даже отозвал было из Родионовки посланного «человечка»: раз царь разрешает, пусть мужики о чем хотят говорят. Либерально настроенные местные интеллигенты торжествовали. Все ждали широкой политической амнистии. Богатые купцы, сторонники твердой царской власти, приуныли. «Теперь босота голову поднимет. Горлопаны наорут, — только слушай», — говорили они между собой. Особенно обозлило их то, что приказчики организовали свой союз и начали вырабатывать требования к хозяевам о повышении заработной платы и десятичасовом рабочем дне.
Когда до Акмолинска дошла весть о куцой амнистии двадцать первого октября, воротилы города с облегчением вздохнули. Начальство уезда и города тоже поняло, что «пишется по-одному, а выговаривается по-другому».
Однажды озорной Витька Осоков, слободский возчик и гармонист, попробовал, идя с друзьями по центру города, спеть:
Полицейские всю компанию забрали в кутузку и продержали неделю «для вытрезвления». Если бы в это время не начались вооруженные восстания рабочих, не только в Москве, но и в ряде других городов, пожалуй, Виктор так легко не отделался бы.
Все окончательно стало ясным для руководителей огромного уезда, когда в ответ на ходатайство генерал-губернатора в период забастовки железнодорожников в Петропавловске, двадцать третьего декабря, телеграф принес сообщение о введении военного положения на всей территории Акмолинской области.
Можно было арестовать любого, не говоря причины, и держать под стражей сколько угодно или выслать «куда Макар телят не гоняет», никого не спрашивая.
Стачки в России, правда, продолжались, но в Акмолинске их не могло быть — город торговый, а не промышленный. Приказчицкий союз, не закончив составление петиции с требованием сокращения рабочего дня, распался.
Начальство беспокоилось только за горные промыслы господина Карно: кто-то там будоражил рабочих, да еще нельдинские киргизцы баловали, захватывая самовольно земли господина горнопромышленника.
Следовало всюду проявить твердость власти, а тут этот идиот Фелль пишет: «Рабочие мирно стали на работу, на Спасском заводе и Карагандинских угольных копях все спокойно». Уездный начальник с нескрываемым раздражением прочитал выдержку из доклада негласного директора горных промыслов и со злостью бросил лист на стол. Даже военному губернатору рапортовать нечего.
Нехорошко поехал на Успенский рудник: на месте виднее. По пути он прихватил «опытного человечка» и оставил его в соседней с Родионовной Ольгинке: в Родионовку сам доберется, даже лучше — совсем не будет подозрений. Василию Моисеевичу до смерти хотелось самолично открыть крамолу где- нибудь в уезде, использовать военное положение и выдвинуться в глазах губернатора своей распорядительностью. Он был не лишен честолюбия.
Вернулся с рудников начальник уезда, заглянув и на Спасский завод, недели через две и в плохом настроении.
— Господин Павлович меня информировал, что стачка вызвана этим чванливым иностранцем, негласным директором. Совсем зазнался англичанишка и знать никого не хочет, — сказал он своему помощнику.
Его глубоко обидел прием господина Фелля. Будучи на руднике, Нехорошко разговаривал со многими рабочими и мастерами. Рабочие отвечали начальству вежливо, объясняли, что причиной забастовки были тяжелые условия, созданные администрацией, не вдаваясь в излишние подробности. Но один из мастеров, не участвовавший в забастовке, рассказал ему, как забастовщики заставили Фелля — угрозой разгромить рудник — списать долги и заплатить за месяц, хотя бастовали только пять дней. Он показал на Андрея Лескина как главного бунтовщика.
Василий Моисеевич разлетелся к Феллю с выражением сочувствия, решив заняться бунтовщиками на обратном пути.
— Деньги, которые вырвали у вас бунтовщики, пользуясь вашим испугом, вы можете с них полностью удержать, — говорил он, сидя в кабинете директора.
— Кто вам сказал, что я испугался? — багровея больше обычного, спросил Фелль.
Не поняв настроения хозяина, начальник уезда назвал мастера и конфиденциально сообщил, что на обратном пути бунтовщика, угрожавшего ему, Андрея Лескина, он арестует.
— Надо было вам сразу же подробнее сообщить о бунте, я немедленно принял бы меры, — попенял он.
Фелль, уверивший себя, что он нисколько не был испуган и все сделал по собственной воле, как хороший хозяин, словами незваного гостя был дважды оскорблен: и тем, что его, подданного Великобритании, обвинили в трусости, и тем, что приезжий усомнился в его докладной, поверил какому-то мастеру.
— Мастер глюп, плохой работник, я его гнайт, — заговорил он, отдуваясь и, как всегда во время волнения, начиная говорить с акцентом. — Лескин хороший рабочий, я ставит его мастером. Я писал, так было…
Так и не договорившись друг с другом, они расстались, и Фелль даже не пригласил Василия Моисеевича на обед. Прием у управляющего Павловича и его любезное отношение несколько компенсировали обиду, но Павлович подтвердил, что во всем виноват Фелль, а рабочие их большие патриоты.
— Понимаете, Василий Моисеевич, их оскорбляет то, что Феллю платят в двадцать четыре раза больше, чем мне, русскому, — говорил управляющий горными промыслами. — Патриоты не могут быть бунтовщиками…
Отведя душу за богатым столом Павловича, начальник уезда, не заходя к иностранцам, проследовал обратно в Акмолинск. Теперь у него есть о чем писать военному губернатору — не о рабочих, а об этом
