иных богов Лукиан в своем бессмертном сочинении „Совет богов“:
„Но Аттис, — о Зевс! — Корибант, Сабазий, откуда еще они у нас взялись? Или этот индиец Митра в персидском платье и в тиаре, который даже не говорит по-гречески, так что и не понимает, если пьют за его здоровье?… Ты, египтянин с песьей мордой (вероятно, боги Тот или Анубис), завернутый в полотно, ты кто таков, любезнейший, и каким образом ты хочешь быть богом — ведь ты же лаешь? А почему этот пятнистый бык из Мемфиса (бог Апис) принимает поклонения, вещает, как оракул, окружен пророками? Об ибисах, обезьянах, козлах и других вещах, куда более смехотворных, мне и говорить-то стыдно — понятия не имею, каким это образом они из Египта попали на небо… Мы даже боялись, как бы кто не схватил тебя (Зевса) и не принес в жертву, пока ты был быком или какой-нибудь золотых дел мастер не пустил бы тебя в работу, пока ты был золотым, и не остались бы у нас вместо Зевса ожерелье, браслет и серьга“».
И, как отмечает автор, «это не были единичные голоса отдельных скептиков», напротив, подобные насмешки и издевательства над религией встречали у римлян бури восторга, поскольку:
«Безверие охватило с I в. до н. э. сравнительно широкие слои римского общества, в особенности его интеллигенцию. Варрон, знаток языческой религии, не без чувства боли и страха начинает свою книгу „Религиозные древности“ грозным предупреждением, являющимся в то же время и предсказанием, что в Риме скоро религия погибнет „не от нападения внешнего врага, а от пренебрежения к ней граждан“, в особенности высшего общества… Еще Катон утверждал, что два авгура без смеха не могут смотреть друг другу в глаза и что эта древняя должность уже давно находится в полном упадке. В театрах и народных собраниях нападки на гадателей всегда встречали шумный успех. Бесчисленные комедии Плавта, в которых плуты, жулики и воры приносили повелителю богов щедрые жертвоприношения за его покровительство их „подвигам“, собирали полный театр, и зрители награждали восторженными аплодисментами каждую выходку Плавта по адресу богов. Не был религиозен и Цицерон. В одном из своих последних писем он говорил: „В счастье мы должны презирать смерть; в несчастии мы должны желать ее, потому что после нее не останется ничего“. Так мог писать даже не скептик, а лишь неверующий, эпикуреец, смотревший на жизнь как на „молнию между двумя безднами бытия“ и руководившийся девизом: sibi vivere (живи, пока живется)».
И далее Лозинский, говоря о Риме, словно бы описывает сегодняшнюю российскую действительность, где власть исполняет реверансы в сторону церкви, изо всех сил возрождая труп религии:
«Безверие образованного римского общества в годы зарождения империи сдерживалось социальным, классовым страхом перед плебейской толпой. Описывая тяжелое положение Рима при вступлении Августа во власть, когда народ представлял собою „скопище вольноотпущенников и чужеземцев“, Светоний утверждает, что при таком положении дел Август вынужден был прибегнуть к своеобразной поддержке государственного здания — к религии. Религия уже давно не удовлетворяла духовных и умственных потребностей образованного общества, однако все более насущной ее задачей было — служить опорой господствовавшему классу для обуздания народного недовольства, народных страстей».
Разница только в том, что сегодня религия нужна властям не для того, чтобы держать рабов в узде, а из электоральных соображений: у Кремля теплится надежда, что главпастырь приведет свою паству к урнам для голосования с правильными мыслями в голове.
От людей, плохо знающих историю, часто можно услышать такую версию:
Как видим, этот широко распространенный миф не соответствует действительности. Напротив, власть Рима искусственно пыталась раздувать религиозный пожар. И более того, в конце концов этот пожар разгорелся — в виде новой религии, пришедшей с востока и затопившей ойкумену. Но это не спасло империю от краха. Напротив, было его симптомом.
Вопреки распространенному мнению, римское безверие пришлось на самый расцвет Рима, а не на его упадок! Пробегите еще раз глазами эти имена в процитированном отрывке — Цицерон, Катон, Август. Это римский пик. Это расцвет Рима.
Вывод: именно экономические и культурные подъемы приводят к отходу от религии. А вот падения в экономический даун вызывают в обществе приступы религиозной горячки. Общество ведет себя как отдельный человек: когда ему хорошо, бог забывается, отходит на второй план, а когда прижмет, — тут всякая потусторонщина и вылезает.
«Только твердая мораль может спасти общество от падения и разврата», — говорят не желающие сдаваться представители церкви, имея в виду под твердой моралью почему-то мораль религиозную. А под развратом — почему-то в первую очередь раскрепощенную сексуальность. Видимо, у патриотов и охранителей на эту тему комплексы.
Но мы то с вами знаем, что твердое не гнется в силу негибкости. Растет и развивается только живое и гибкое. Ну, а та «распущенность», в которой часто укоряют Рим и современный Запад, на самом деле есть просто свобода личности, на основе которой и замешивается прогресс. Отчего бы человеку не быть свободным, если он никому не мешает и все происходит по взаимному согласию? Только потому, что это не нравится зашоренным и узколобым?
Именно Рим эпохи расцвета заложил основы нашей цивилизации. А атеистический взлет европейской буржуазной свободы XVIII века был предзнаменованием великих открытий XIX и XX веков, овладения энергией ядра, выхода в космос, генной инженерии… А вот «твердая мораль», царящая в обществе, говорит только о низком совокупном интеллекте нации. О ее забитости. О низких потенциях к развитию. О негибкости социальной системы. О примитивном уровне, на котором находятся люди, технологии и общественные институции.
И значит, совершенно прав был Акоп Назаретян, сказавший, что гуманизм, пришедший на смену религиозности и порожденный атеизмом XVIII века, несет в себе гораздо больший «потенциал добра», нежели искусственный «протез гуманизма» в виде религии, которая требует неукоснительности в повиновении и слепоты в вере, а также разделяет людей ошую и одесную. Безусловно, для нашего сложного мира высоких технологий старые методики регуляции, основанные на сладострастной религиозной жестокости, совершенно не подходят: тот пласт истории культуры, который связан со становлением критического мышления, мог бы служить ресурсом сохранения и развития современной цивилизации, но о нем даже не догадываются наши малограмотные идеологи. Предлагая ввести Закон Божий в школе, где нет времени для преподавания астрономии, они толкают страну в Средневековье. В эпоху, когда люди не знали таких слов, как терроризм, геноцид или ксенофобия, потому что это были столь же обычные явления, как телесные наказания в семье и публичные казни…
Все в нас, как росток из зерна, прорастает из нашей животности. Гуманизм — из эмпатии, религиозность — из агрессии. Но в чем же приспособительный эволюционный смысл религии? Почему она возникла и закрепилась в результате социальной эволюции? Потому что, базируясь на агрессии как на фундаменте, позволяла объединять людей в большие надплеменные и надродовые макроблоки с целью противостояния другим макроблокам. Так работала внутривидовая — социальная и культурная — конкуренция. Потому что естественная любовь к «своим» — к семье и родичам — в больших стадах людей уже не срабатывает, поскольку эта любовь «короткодействующая». Так короткодействующие силы ядерного взаимодействия между протонами не могут сдерживать слишком большие ядра — «ручки не достают», чтобы обнять дальнюю частицу. И тогда дальнодействующие силы электростатического отталкивания разваливают рой частиц на два ядра.
С глаз долой — из сердца вон. Дальний родственник уже почти и не родственник. И потому для успешной конкуренции с другими «роями» нужна новая скрепляющая сила, более «дальнодействующая». Новый клей. Им и становится идеология. В донаучном мире идеология — это религия, то есть система взглядов на мир, которая объединяет людей не по признаку «эллина» и «иудея», а по принадлежности к разделяемой мировоззренческой картине. Поскольку эта искусственная любовь не вытекает напрямую из
