меня родные… а среди группировавшихся позади домочадцев я сразу различил высокую стройную девушку с каким-то трогательно детским лицом: это была «подгорничная» Липа».
Прекрасные воспоминания «дяди Шуры» написаны были этим знаменитым художником, искусствоведом и журналистом уже в зрелые годы, полвека спустя, и что в этом описании идет от собственного его первого взгляда, а что от выставленных уже четверть века назад в Петрограде знаменитых нескучанских пейзажей его прославленной племянницы Зины (Нескучное: Зеленя, Озими, Скотный двор, Поля), сказать трудно. Да это и не так важно: и пейзажи, и дядины мемуары вводят нас в малороссийско-российский мир Зининого детства. Здесь она созрела как женщина (довольно необычная и не всегда понятная женщина), как художница, как дочь и мать, и жена, и под конец, очень рано — вдова…
В целом же нескучанские годы — это годы счастья, это счастливейшая (хотя и меньшая) половина ее жизни, это годы созревания, годы исполнения молодых желаний, даже самых дерзких.
В мемуарах А. Н. Бенуа ярко выразилось чувство восторга северянина с болотистых невских берегов, из темного ельника и скудных деревень — перед плодородными просторами и щедростью малороссийской земли, перед сравнительным богатством и трудолюбием здешних тружеников, перед несравненной приграничной (то «московки», то украинки) красотой здешних девушек, которые по слухам, не только милы, но и темпераментны, податливы на всякую ласку (тем более, барскую)…
Всякий, кто подобно автору этих строк, бродил по Украине, Польше, Белоруссии, Таджикистану, по другим окраинам былой империи, где примешаны были к славянским кровям самые разные крови (а великий Мастер Депортаций, любимец народов палач Джугашвили, носивший официальную кликуху Сталин, а лагерную Гуталин, проделал в империи немало экспериментов смешенья народов), подтвердит, что такой красоты женских лиц не сыскать в старой, доброй и малоподвижной Европе. это подтвердят и те европейцы (немцы, итальянцы, голландцы, французы), которых судьба заносила в Киев, Минск, Брест, Херсон, Одессу и даже Уфу: холостяки там непременно попадали в ту нелегкую переделку, какой является не просто брак, а еще и «смешанный брак»…
Мемуарист «дядя Шура» (ему было в описываемое время пятнадцать лет) пережил в Нескучном один из бурных романов своего отрочества (несчастный роман, потому что прекрасная Дульцинея-Липа оказалась просватанной и пристойно-недоступной). Ну, а девочка Зина пережила здесь чуть не все виды счастья, какие могут выпасть на долю девушке и женщине.
Вдовая Екатерина Николаевна начала ежегодно, каждое лето выезжать с детьми в Нескучное, когда Зине было одиннадцать лет. В Петербурге Зина училась в Коломенской гимназии, но конечно, всегда — и зимой и летом — (чаще летом, чем зимой) помаленьку рисовала, уже с шестилетнего возраста. Девочка была застенчивая, скрытная, рисовать при чужих не любила. Вероятно, первые советы давала ей мать, позднее она показывала свои работы только веселому и обаятельному дяде Альберу, тому самому, что был главой петербургских акварелистов, пианистом-импровизатором, мужем известной пианистки и любимцем императорской семьи. Зимой девочка Зина жила в доме Бенуа, который был одержим искусством, пропитан атмосферой искусства. Но она не слишком любила город, и ее излюбленный мир открылся ей в усадьбе, в бескрайней череде нескучанских холмов. Такое и позже нередко бывало с городскими детьми (автор этих строк увидел в первый раз настоящую русскую деревню близ Яхромы семнадцати лет от роду и влюбился в нее бесповоротно). Вот как позднее писала Зинаида Серебрякова об этой влюбленности в одном частном письме:
«Я совершенно “влюбилась” в новую для меня природу, в ширь безбрежных полей, в живописный облик крестьян, столь отличный от городских лиц».
Еще выразительней были ее письма, адресованные матушке в город по восемнадцатой весне:
«Как здесь чудно, как хорошо. Вчера мы сорвали первую зацветшую ветку вишни и черемухи, а скоро весь сад будет белый и душистый: за эту ночь (шел теплый дождичек) весь сад оделся в зелень, все луга усеяны цветами, а поля ярко-зеленые, всходы чудные».
Гуляют по полям, слушают соловьиное пенье, даже участвуют в полевых работах. Екатерина сообщала в письме своему отцу, что Зина убирала снопы, занозила пальчик, но рисовать, не бросила. Рисует без конца — поля, сад, коров, крестьянский труд и крестьянок, по большей части — девушек. Это был не просто окружающий мир, это был мир, который она предпочитала, любила…
Как и ее знаменитый дядя А. Н. Бенуа, дядя Шура, Зиночка была самоучка, не училась ни в Академии художеств, ни в Училище живописи, ни на рисовальных курсах Общества поощрения художеств, ни у Штиглица. Правда окончив в шестнадцать лет гимназию, Зина начала ходить на курсы у Тенишевой, где преподавал сам Репин, но и месяца не проходила (всего 25 дней), бросила. Не то чтоб ей не нравился Репин (он в те дни, похоже, и не появлялся на курсах): ей не нравилось рисовать «на людях». Там учили «ставить натуру», но она уже многое умела, была профессионально грамотной.
Так кто же был ее учителем, у кого-то же она училась? Учителей было, вероятно, много. И влияний было много. Вот она в 16 лет иллюстрирует «Сказку о сереньком козлике». Так ведь тогда многие рисовали сказочных, фольклорных козликов. Знаменитым мэтром по всем фольклорным делам был в ту пору мастеровитый поклонник немецких графиков Иван Билибин (и стиль этот уже называли тогда в России билибинским). Другие Зинины учителя-наставники выставлялись в Петербурге, третьи — мирно дремали на стенах в Эрмитаже и в Русском музее. Вскоре к давно прописанным в петербургских музеях мировым мастерам живописи прибавились и те западные, что оставались у себя на родине, скажем, в несравненной Италии.
Осенью 1902 года Екатерина Николаевна повезла дочерей в Италию: в первую очередь нужно было поправить вечно хворую семнадцатилетнюю Зину, а уж во вторую…
Это было долгое, волшебное путешествие. Сперва отдыхали на острове Капри. Зина писала здесь итальянские пейзажи. Встретивший там Екатерину Николаевну с дочками, друг семьи, искусствовед Сергей Эрнст сообщал позднее, что Зинины пейзажи были уже тогда вполне грамотными. Но главное в этой поездке произошло не осенью, на Капри, а чуть позже, зимой: Екатерина Николаевна с дочерьми поехала в Рим и оставалась там добрых три месяца. В Риме жил в то время дядя Шура с семьей, а в квартире у него еще и художница Анна Остроумова-Лебедева. А. Н. Бенуа и сам был в первый раз в Риме, так что жизнь его самого и его спутниц стала сплошной экскурсией по вечному городу и его окрестностям (Тиволи, Фраскати). Как удивленно писал об этом в старости сам Бенуа, он «предавался без усталости» всем этим художественным наслаждениям, что превращало его римскую жизнь в истинное «художественное пиршество». На этом пиру частым гостем была юная Зиночка, которой едва исполнилось восемнадцать. Это было для нее потрясением…
Художница Остроумова-Лебедева (ей в ту пору уже было тридцать) много лет спустя с восторгом вспоминала о тогдашней их римской жизни: «Все пребывание в Риме… в семье Бенуа представляется мне каким-то упоительным солнечным сном».
Анна Остроумова-Лебедева была художница-мирискусница и, как все мирискусники, — славная писательница. Но ведь и застенчивая, немногословная и нелюдимая племянница дяди Шуры Зиночка Серебрякова тоже отважилась однажды на редкое для нее признание, правда, много-много лет спустя: «…я помню тот трепет и восторг».
Признание позднее: тогда-то, на людях она, конечно, молчала. Да и вряд ли дядя Шура, так любивший учительствовать, читать лекции, давал тогда кому-нибудь вставить слово. Зато по перечню имен, приведенному в знаменитых его мемуарах, можно догадываться о том, на чьих примерах учил он своих спутниц (то есть, догадаться, кто были тогда Зинины учителя). В этом перечне бесчисленные мозаики и фрески (в том числе и дохристианские), Сикстинская капелла и «станцы Рафаэля», картины Тициана и Караваджо, плафон Гверчино и фрески Пинтуриккио, вилла д’Эсте, виллы в Мандрагоне, Фарнезина и еще и еще…
