— Есть вещи похуже смерти.
Я как будто почувствовала на себе взгляд Будды.
— Реинкарнация?
— Нет. — Гарри решительно покачал головой. — Смысл реинкарнации — пройти так далеко, чтобы потребности в дальнейшей реинкарнации уже не было.
— Так вы стремитесь к забытью?
— Я бы, пожалуй, назвал это умиротворенностью. — Гарри помолчал. — Извините, заболтался. — Он улыбнулся: — Что-нибудь еще?
Прогоняет? Я покачала головой:
— Спасибо. Вы были очень добры.
— Тогда давайте попрощаемся. Я слишком долго оставался в ашраме, пытаясь быть кем-то, кем не являюсь. На следующей неделе уезжаю к Ганди в Калькутту. Пора браться за дело.
У меня дрогнуло сердце.
— Разве в Калькутте не опасно?
— Жизнь вообще опасна. — Он наклонил голову, словно разговаривал с ребенком. — Но каким станет мир, если мы будем заботиться только о собственной безопасности?
Глава 35
Билли с коробкой уже отправились спать, когда из клуба вернулся Мартин. Я стояла на веранде, смотрела, как он заводит «паккард» в старую конюшню, как идет потом через двор под начавшимся дождем. Он взбежал по ступенькам, потряс головой, точно промокший пес, снял очки, и я пожалела, что оборвала его утром, не дала рассказать про сон. Я встретила его на верхней ступеньке и поцеловала в щеку — он вздрогнул и как будто смутился.
В комнате Мартин переоделся в сухое и поставил пластинку Этель Уотерс, «Штормовая погода». Голос хора — горестная песнь об утерянной любви и нескончаемом дожде — как удар в лицо.
Мартин вытянулся на диване, но, когда я прилегла с другой стороны и игриво потерлась ногами о его ноги, перебрался в кресло. Влажная дневная духота не отступала; мы слушали, как дождь стучит по крыше и Этель все горюет по любимому. Серые и зеленые водяные стены сомкнулись со всех сторон, заключив нас в жаркую, липкую ловушку. Песня закончилась вместе с дождем, и откуда-то со стороны, может быть из соседнего дома, до нас долетел другой жалобный женский голос. Слушать эту священную рагу было куда приятнее, чем горести Этель.
— Мне здесь нравится, — сказала я.
— Да. Захватывает сильно.
— Расскажи про сон. Тот, хороший.
Мартин поднялся и поставил другую пластинку — «Все не так, как было» Дюка Эллингтона.
— Вообще-то, я его уже не помню, осталось только ощущение. Я играл на пианино, и мне было… я чувствовал себя так, как раньше… до Эльзы.
— Значит, ты все еще можешь радоваться.
— Только во сне.
— Нет. Все вернется, если ты простишь себя.
Он метнул в меня испепеляющий взгляд.
— Начиталась Роберта Кольера?[29] Бла-бла-бла, ты это можешь и прочая муть?
— Не говори со мной так.
Резкость в моем голосе заставила его воздержаться от продолжения. Мы молчали. Наконец пластинка кончилась, игла соскочила с дорожки.
— Это невыносимо, — сказала я.
— Поставлю другую.
— Я не о пластинке.
Мартин все равно поднялся и подошел к патефону.
— Я рассказал тебе о войне. Разве ты не этого хотела? — Он поднял патефонную головку, осторожно опустил ее на держатель, взял конверт.
— Я хочу, чтобы ты прекратил себя наказывать.
— Ты все выдумываешь. — Бережно вложив пластинку в конверт, стал рассматривать фотографию — обаятельный и невозмутимый Дюк за пианино.
Я села и твердо посмотрела на него:
— Ты хочешь наказать себя, но наказываешь нас. Тебе нужно перестать злиться.
— Послушать тебя — все так просто.
— Может, оно и есть просто.
— Нет.
— Но…
— Ладно. Хватит. — Он отложил конверт. — Похоже, я знаю, где Спайк.
— Что? — Я понимала, что Мартин уходит от разговора, но сейчас это было не главное. — Спайк?
— Я расспрашиваю в домах, где бываю, не слышали ли они о случившемся. В одном мне сказали, что знают мальчишку, который это сделал.
— И где Спайк?
Мартин закурил биди и сел.
— Фамилия отца мальчика — Матар. Но живут они в опасном районе.
— Вот как…
— Место неприятное. Трущобы, теснота, грязь. Индусы, мусульмане, все вместе. Ты туда идти не захочешь.
— Понимать надо так, что это
— Именно так. Я справлюсь сам. — Он поднял ладонь, остановив мои возражения, и я поняла, что упускаю возможность сделать что-то вместе с ним, для нас.
— Позволь мне пойти с тобой. Пожалуйста. Это важно. Обещаю не разговаривать и во всем тебя слушаться, но только позволь мне пойти с тобой.
Он глубоко затянулся и выдохнул.
— Глава семьи — пьяница, мать промышляет по мелочи на черном рынке. Собирает окурки и веревки, всякий хлам, что под руку попадет, а потом ходит по домам, продает как настоящий разносчик. Случаются и удачные сделки — на шалях или чем-нибудь особенном с севера, но толку мало, потому что муж пропивает все быстрее, чем она зарабатывает. Семья, по сути, нищая, и живут они среди таких же отчаявшихся. Поладить с ними нелегко. И требовать что-то тоже бессмысленно.
— Это и не обязательно. Попробуем решить дело по-хорошему. Они ведь бедные, да? Мы им заплатим. — Я потянулась к нему, но он отстранился. Мне снова вспомнилась та мертвая, погребенная в цветах женщина и строчки из Руми. Вспомнились Фелисити и Адела, выбравшие жизнь на своих условиях, выбравшие радость. — Мы можем выбирать.
— Выбирать что?
— Мы можем выбирать, как встречать каждый день, день за днем, и эти дни складываются, добавляются один к другому, и они-то и есть наша жизнь. Но когда-нибудь мы умрем. У нас нет времени на то… на то, чтобы быть вот
