участвовавших в службе, разыскивая митрополита Сергия. Но тот уже шел ему навстречу.
— Приветствую вас, отец Георгий. С праздником! Что вы растерянный и взволнованный такой?
— Владыко, день сегодняшний для меня останется памятным на всю жизнь. Чин Торжества православия ежегодно совершается и у нас, в Сухуми, но никогда он на меня не производил такого потрясающего впечатления.
— Хорош, хорош сегодня был отец Константин, оттого все и прошло так возвышенно и торжественно, трогательно. Да, пожалуй, и страшно, ибо время такое.
— Для меня все необыкновенно: патриаршее служение с сонмом архиереев, и Розов, и могучие басы протопресвитеров Успенского собора, и огромное собрание молящихся, собравшихся безбоязненно в это тягостно переживаемое время…
— Вы правы, отец, правы. Кстати, о делах. Я вчера посмотрел ваш доклад, мне он понравился. Вот сейчас везу его к патриарху в Троицкое подворье, где на три часа назначено заседание Синода. Кстати, где вы остановились?
— В Афонском подворье.
— Так садитесь ко мне в экипаж, подвезу и по дороге кое-что уточним.
Состоявшееся богослужение стало внушительной демонстрацией поддержки церкви и усилий ее главы патриарха Тихона со стороны верующих и побудило церковное руководство обратиться непосредственно к власти с требованием отменить декрет об отделении церкви от государства.
Спустя несколько дней, 28 марта, образованная Собором специальная комиссия во главе с А. Д. Самариным посетила Совнарком. Комиссия была принята управляющим делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевичем, наркомами Д. И. Курским и М. Т. Елизаровым. Глава делегации А. Д. Самарин заявил: «Мы хорошо знаем, какое единодушное чувство глубокого и сердечного возмущения вызвали во всех преданных Церкви православных людях изданный вами декрет о свободе совести и все распоряжения ваши, коими Церковь стесняется в своей жизни и лишается своего достояния. На все это Православная церковь смотрит, и не может смотреть иначе, как на тяжелое и ничем не вызванное с ее стороны оскорбление религиозного чувства, как на насилие, самым вопиющим образом нарушающее ту свободу совести и те начала нелицеприятной справедливости и равноправия, которые вы сами провозглашаете… Будет ведомо вам, что религиозное успокоение ста миллионов православных русского населения, без сомнения необходимое и для государственного блага, может быть достигнуто не иначе, как отменой всех распоряжений, посягающих на жизнь и свободу Церкви»[62] .
Как только за церковной делегацией закрылась дверь, в кабинет неожиданно вошел В. И. Ленин. Он усадил переговорщиков и потребовал от каждого отчета. Нарком юстиции Д. И. Курский ограничился лишь указанием на то, что юридических оснований к отмене или какому-то пересмотру декрета об отделении церкви от государства нет, а потом как-то устало проговорил:
— Надо бы ввести более жесткий контроль за исполнением декрета на местах и отказаться от воинствующей антирелигиозной риторики.
В. Д. Бонч-Бруевич почему-то впал в исторические аналогии:
— А помните, Владимир Ильич, как Плеханов в девятьсот пятом году в ходе принципиальнейших споров о сути социал-демократического движения говорил: «При нашей победе первое и неизменное — отделение церкви от государства». И потом буквально кричал: «А вот этих митроносных пройдох мы сейчас же попрем из всех государственных и общественных учреждений!..» И ему, — завершил он, — никто не возражал.
Весьма неожиданно прозвучало слово наркома путей сообщения М. Т. Елизарова, который вопреки своему революционному прошлому и только что услышанному предложил с наивной интонацией:
— А что, если нам сказать высшему духовенству, что они хоть немножечко, но признаются советской властью как таковые? Как бы они ударили во все колокола!.. И завтра же провозгласили здравицу советской власти, а народ церковный пошел бы весь за ними…
— Вот это и было бы ужасно, — прервал тираду комиссара Ленин, — народ должен пойти не за ними, а за нами. Несмотря на их, всей этой поповщины, противодействие. А за ними больше, чем за кем- либо другим, мы должны зорко смотреть… Не забывайте, — похлопал он по полечу Елизарова, — это испытанные, вековечные наши враги, и помните: «Коготок увяз — всей птичке пропасть!»
Все, кроме Елизарова, дружно засмеялись. А Ленин, помедлив, вдруг рубанул воздух ладонью и заключил:
— Да, отступать мы не будем. Но и необдуманно идти по пути конфронтации тоже не следует. Будем постепенно реализовывать положения декрета, разъяснять массам его суть, идти к принятию конституции со специальной статьей о свободе совести. Зарывающихся партийцев, — тут он посмотрел на Курского, — и с помощью вашего, Дмитрий Иванович, ведомства поправлять. А вы, Владимир Дмитриевич, позаботьтесь о литературных и пропагандистских силах. А вам, Марк Тимофеевич, думать надо не о колоколах и здравицах, а о вагонах для соборян, которыми надо бы быстренько вывезти их из Москвы… Так спокойнее. Глядишь, и на следующую сессию не приедут.
…По окончании второй сессии Собора Сергий с разрешения патриарха Тихона отправился в свою епархию. Здесь он смог обратиться к неотложным епархиальным делам: разделил епархию на митрополичьи округа и викариатства с правом викария самостоятельно управлять епархией под руководством митрополита. Совершил ряд выездов в приходы. В проповедях, в обращениях и письмах к епархиальным советам, благочинным и викариям Сергий неизменно призывал церковнослужителей «возгревать в душах людей огонь христианской веры», всячески активизировать проповедническую и просветительскую деятельность, организовывать при храмах преподавание Закона Божьего в рамках, дозволенных декретом об отделении церкви от государства.
Хотя Владимир и расположен относительно недалеко от Москвы, но добираться до нее по вызову патриарха для участия в работе Священного синода с каждым разом становилось все труднее. Железные дороги были на военном положении, и получить пропуск для проезда в Москву можно было только у властей. Те же в условиях гражданской войны весьма неохотно выдавали их иерархам церкви, считая их поездки по стране нежелательными, тем более что для властей церковь стала силой, выступающей на стороне белых или им сочувствующей. Например, в 1919 году в одном из донесений Владимирской губчека сообщалось следующее: «Отношение духовенства к власти враждебное, открыто выступать не решается, но частенько в „религиозных беседах“, критикуя советскую власть, ударяет по натянутым струнам населения — о продовольственном и других вопросах хлебной монополии, свободной торговле»[63].
Но, как бы то ни было, в самом начале октября 1919 года Сергию после долгих мытарств, мучительных и утомительных хлопот удалось получить разрешение на поездку в Москву сроком на три дня.
…Ранним утром поезд медленно шел через московские пригороды. Пассажиры, истомленные дорогой, столпились у окон, наблюдая проплывающие мимо здания, мосты, церкви, дороги, изредка встречающиеся группы людей. Вот и перрон Курского вокзала.
— Гра-жда-не, — зычно и нараспев крикнул проводник, — Мос-кв-а-а, столица! — И, чуть помедлив, добавил: — Па-пра-шу выходить и вещички не забывать!
Вместе с толпой, в которой преобладали серые шинели военных, Сергий вышел на привокзальную площадь. Быстро найдя свободного извозчика, удобно усевшись и устроив рядом багаж, бросил:
— К Брестскому вокзалу!
Утренний холодок освежил, прогнал дорожную усталость. Разом отодвинулись волнения и трудности, пережитые в поездке, которая из-за бесконечных остановок и проверок растянулась на 12 часов. «Наконец-то я у цели, — думал митрополит. — Теперь осталось добраться до подворья, и можно считать дело исполненным». В кармане у Сергия лежал синий бланк телеграммы от патриарха — его пропуск и объяснение на все непредвиденные обстоятельства. В тексте значилось, что заседание Синода назначено на 16 часов 8 октября.
— Постой, — обратился Сергий к извозчику. Ему подумалось, что времени в запасе еще много, да и не стоит так рано тревожить патриарха. — Давай-ка сначала к Кремлю, давненько там не бывал.
Показались башни и стены Кремля, Пашков дом. Пролетка спустилась с Большого Каменного моста.
