готов убить, чтобы до меня добраться! Я не хочу, чтобы из-за меня еще кто-то пострадал. Вызывайте, кого хотите, хоть полицию, хоть иностранных легионеров, а я буду сидеть здесь, пока вы мне всю правду не расскажете!
– Сидеть вы, девушка, будете в отделении, а не здесь, – фыркнул врач, но почему-то отвел глаза в сторону. – Да не знаю я никакой тайной правды, которую я мог бы открыть вам дрожащим голосом и под тревожную музыку за кадром… Если вы и не ошибаетесь, ничего плохого в той операции не было! В больницу привезли пострадавших детей, мы их спасли – в чем же здесь криминал? Вот только…
– Только что? – оживилась Вика.
В его глазах вновь отразилось сомнение – нет, ей не показалось!
Демиденко не торопился с ответом, он, похоже, раздумывал, а надо ли ему откровенничать с абсолютно посторонними людьми. Но он, хирург с многолетним стажем, увидел шрам на ее шее, который не замечали другие люди, он знал, что она не лжет.
Вика ждала его ответа.
– Это неофициальное заявление, – наконец произнес Демиденко. – То, что я вам сейчас скажу… Это и не факты даже, это не более чем мои домыслы…
– Но мы ведь и не следователи! – напомнила ему девушка. – Мне это
Хирург задумчиво постучал пальцами по подлокотнику кресла:
– Я тогда работал в больнице совсем недолго, можно сказать, только начинал… Оперировал, но не распоряжался в больнице. Когда произошла авария, под «прессом» оказались мы все, но в первую очередь – Евгений Михайлович. Доктор Столяров то бишь. Он должен был все организовать, грамотно распределить хирургов по операционным – а врачей не хватало! – понять, какие операции следует провести в первую очередь, а кто и подождать может. Даже теперь, с учетом всего моего нынешнего опыта, я не знаю, как поступил бы на его месте, и я рад, что тогда разбираться со всем этим пришлось не мне. Евгений Михайлович оказался как бы под двойным «прессом». Во-первых, это были дети в тяжелом состоянии, да еще так много сразу. Во-вторых, это были непростые дети! Раз вы там отдыхали, то должны знать, что лагерь-то был по нынешним меркам элитным, дети простых смертных туда не попадали. Поэтому за каждого умершего ребенка Столярову пришлось бы отчитываться перед его высокопоставленными родителями – так, словно он их чадо и убил.
– Это же нечестно! – возмутилась Вика.
– Это жизнь. В ней много несправедливости. Он каким-то образом со всем справился… Нескольких человек мы все-таки потеряли, но большинство детей спасли. Обошлось без скандала, персонал клиники и Евгений Михайлович получили впоследствии массу премий. Это объективные факты – он спас этих детей. А вот дальше начинаются мои домыслы. Столяров не очень-то радовался тем премиям, мне казалось, что он даже стыдился их. Себе он ничего не взял, никаких денег. Даже те деньги, что вручали ему лично в руки, он передавал на благо клиники. Да и вообще, прежним человеком он больше не был…
– В смысле?
– Нервным он каким-то стал, раздражительным. Операции почему-то старался больше лично не проводить – сказал, что руки у него начали дрожать. Ушел на пенсию, хотя до аварии этого не планировал, твердил, что его прямо из операционной на кладбище повезут! Ну и на пенсии, скорее, не жил, а просто доживал. Вскоре умер, хотя на здоровье никогда раньше не жаловался. И все – после того дня!
– Раз уж мы заговорили о домыслах… Может, они у вас имеются и по поводу причин такого его поведения? – поинтересовался Марк.
– Я в настоящее время не только оперирую. Я заведую отделением. И зная специфику этой работы, я теперь оцениваю тот день иначе… Да и думал я об этом часто, что тут скрывать. Даже с учетом того, что времена тогда были другие, есть вещи, которые… ну, даже на уровне домыслов они – неправильные. И если мои догадки верны, дальнейшее поведение Евгения Михайловича становится вполне понятным.
Вика вдруг почувствовала, что у нее быстро-быстро забилось сердце. Оно словно ощутило: вот – это
– Дети были в тяжелом состоянии, – продолжил врач. – Пострадали они очень серьезно, да вы это и без меня знаете. Вашу операцию я, как это ни странно, хорошо помню. Она была одной из самых простых – извлечь железку и осторожно сшить вам шейку, самая большая опасность заключалась даже не в травме, а в сильной кровопотере. А вот для остальных… порою требовалась срочная трансплантация. И все это… было сделано. В один день – сразу нескольким детям.
– И… что? – спросила Вика, понимая краем сознания, что вопрос ее прозвучал совсем уж глупо.
– А то, что это даже в наши времена выполнить практически нереально, – отозвался хирург. – А в советские годы, без какой-либо подготовки… Евгений Михайлович раздобыл все: и кровь, и органы. Вопрос: где?
Он смотрел на Вику, потерянную и испуганную, и очень хотел ее утешить. И потому, что она действительно боялась, и потому, что позволила ему увидеть ее страх. Слова вряд ли помогли бы ей, но Марк все равно попытался ее подбодрить:
– Не волнуйся… прорвемся!
– Не говори так, – устало улыбнулась девушка. – То, что ты для меня делаешь, – это замечательно. Но когда ты произносишь такую банальщину… ты портишь все.
– Даже если я верю в эту банальщину?
– Даже в этом случае.
Он не обиделся. Марк прекрасно понимал, что она имеет в виду.
Разговор с Артуром Демиденко должен был внести в дело какую-то ясность, но оправдались их надежды не до конца. Сложно было бы назвать информацию, полученную ими, таким уж большим достижением. Да, хирург что-то подозревал, врач Столяров, возможно, пошел на серьезные нарушения, чтобы спасти пострадавших детей. Но в чем именно состояли те нарушения, кто о них помнит – этого Демиденко не знал.
– Я ведь и не представляла себе, что мы с Ритой были знакомы, – задумчиво проговорила Вика. – Нас представили друг другу, когда я устроилась в агентство на работу. И не было у меня никакого ощущения дежавю или чего-то подобного! Менеджер, и все. А мы, оказывается, вместе с ней были в том автобусе!
– И что? Если ты думаешь, что это имеет какое-то особое, сверхъестественное значение, то зря. Прошло двадцать лет, да и потом, она старше тебя. Вы в том лагере были в разных группах, старшие с младшими не очень-то активно общаются. Вы друг друга и тогда не знали, и сейчас не вспомнили.
– Да… И не узнали бы, что встречались… Она так и не узнала…
Вика, надо отдать ей должное, держала себя в руках, но Марк чувствовал: силы ее на пределе. Сколько времени она не спала толком – можно было только догадываться. Говорила редко, по два-три слова всего, думала о чем-то своем, уставившись прямо перед собой, а если ловила на себе его взгляд, пыталась улыбаться. Это лишь усиливало желание Марка помочь ей. Не потому, что она – слабая и сама не справится, а потому, что он не хотел, чтобы она справлялась с этим в одиночку. Но как можно повлиять на ситуацию – он не представлял. Недавно он думал, что за убийствами женщин стоит Игнат со товарищи, и ему было легче. Это были жестокие преступления, однако в них чувствовался банальный практический расчет. Организовать убийство – получить деньги. По-своему все понятно и даже предсказуемо.
В том, с чем они столкнулись теперь, подобной логики не было – да вообще никакой не было! Марк терялся в догадках. Кто мог затеять всю эту резню двадцать лет спустя? Кто-то из родственников детей, которых спасти не удалось? Выживший, пострадавший тогда больше других? Или, быть может, члены семьи ребенка, которого сделали нелегальным донором, чтобы спасти «золотых» элитных деток?
Демиденко об этом ничего не знал, Столяров давно умер, спросить не у кого. Да и потом, к чему вообще эта месть – выросшим детям, жертвам аварии, которые ни за что не отвечали? Двадцать лет спустя… Должна быть причина! Но можно ли угадать мотивы этого типа, разделывающего, словно мясник, людей?
Марк свои логические психологические способности оценивал весьма здраво, он осознавал, что самостоятельно в этом деле не разберется. Помнил он и о том, кто первым предупредил его об «охотничьей
