Их встречи превращались в секс-марафон — никто не желал останавливаться, никто не мог утолить жажду страсти. Аппетит всегда оставался до следующего раза.
Знай Гвен, что Прин будет в той группе на яхте, сама отправилась бы с Эндрю. Ей никогда не нравились прогулки под парусом, к тому же расставание только обостряло чувства, добавляя остроты отношениям. Ей хотелось немного встряхнуть и Эндрю, и саму себя намеком на размолвку, угрозой разрыва. Она просчиталась. Все получилось совсем не так. Разумеется, Эндрю не виноват. Какой с мужчины спрос? Все дело в Прин. За несколько дней до того они случайно виделись в городе, и Гвен рассказала подруге о том, как любит Эндрю, как хорошо им вместе, что они собираются сначала поступить в школу бизнеса, а уж только потом пожениться. Она даже отпустила какую-то шутку насчет их совместных занятий, которых неизменно заканчиваются постелью. Нет, Эндрю не виноват, виновата Прин. Глядя на переплетающиеся над головой голые ветки бука, Гвен поймала себя на том, что получает удовольствие уже от самого ожидания, что испытывает истинное блаженство, размышляя о том, что может сделать с мисс Хелен Прин. Может и сделает.
Значит, Прин снова улизнула из кампуса без разрешения, подумала Бобби Долан. Она стояла рядом с Элейн и видела, как та, отступив в сторону, ответила за сестру. Ее так и подмывало выдать обеих — Прин запретят покидать кампус до конца семестра, а может быть — это уже зависит от того, где она и когда вернется, — даже исключат из колледжа. На мгновение Бобби позволила себе посмаковать возможные последствия такого поворота событий. Не будет больше газетных вырезок о магазинных воровках, появляющихся то под дверью, то в почтовом ящике. Не будет копий ее признания, приложенных к поздравительной открытке и присланных по почте. В какой-то момент она дошла до того, что перестала открывать почтовый ящик. А ведь прошло столько времени! Они уже на третьем курсе. Ну почему бы Прин не оставить ее в покое? Не оставит. В какой-то момент Бобби поняла это с полной ясностью, и открытие потрясло ее до основания, как будто она вдруг грохнулась с дерева на землю. Прин ненавидит ее и презирает, но не за то, что она сделала, а за то, кто она есть. Бобби для нее — чужая, и пребывание чужой в Пелэме для Прин равнозначно публичному оскорблению. Может быть, Прин рассчитывала, что Бобби сломается и уйдет. Может быть, ей просто нравилось держать кого-то на коротком поводке. И то, и другое мерзко. Бобби часто подумывала о том, чтобы пойти к декану и все рассказать. Ее, конечно, заставят уйти, но и Прин тоже покажут на дверь. Но только дальше мыслей дело не шло. Бобби знала, как огорчатся ее родители. И даже больше, чем огорчатся, — они ее возненавидят. Она существовала для них только как «девушка из Пелэма». Прошлым летом мать представляла ее в клубе — новом клубе, куда их раньше не допускали, — как «нашу дочь, студентку Пелэма». Ни «Бобби», ни даже «Роберты» больше не было — они исчезли. В каждом предложении, которое произносили родители, обязательно присутствовало слово «Пелэм». «Наша дочь в Пелэме. О, ваша тоже? А в каком классе? Неужели? Вы так молодо выглядите. Должно быть это все Пелэм». Ха-ха.
Холодно. И долго еще Лиз собирается их морозить? Поскорее бы вернуться в общежитие. Поскорее бы убраться из этого колледжа. Навсегда.
В некоторых общежитиях проверяли поголовно, но Лиз такое пока еще в голову не пришло, ей больше нравилось как можно чаще вытаскивать их из постели. Вот и сейчас она подула в свисток — сигнал к тому, чтобы все выстроились в очередь и промаршировали мимо нее, держа на виду ценности и полотенца, — но тут луна выглянула из-за тучи, и девушки, смеясь, устремились толпой к общежитию, не обращая внимания на отчаянные призывы Лиз соблюдать порядок.
Люси Стрэттон не спешила, молча наблюдая за разлившимся морем непокорности. Настоящий бунт бушевал там, в другом мире, за железными воротами колледжа. Вьетнам, свобода слова, гражданские права. Отказ пройти строем с развернутыми полотенцами был слабым эхом большого несогласия. Весной, поработав на Джина Маккарти, она обманула мать и уехала в Чикаго — на национальный съезд демократической партии. На Маккарти работала еще одна студентка Пелэма, Сара Стерлинг. Сара жила около Чикаго, в Хайленд-Парке, и Люси сказала матери, что едет к ней в гости. Миссис Стрэттон не возражала. «Интересно, эти Стерлинги не родственники ли нашим, бостонским Стерлингам?» В Чикаго они попробовали слезоточивого газа и едва избежали ареста. Это было великолепно. Никогда еще Люси не чувствовала так замечательно, никогда не ощущала такой полноты жизни, даже несмотря на гибель МЛК и РФК[16]. В следующем семестре она поедет в Испанию. Мать толкала ее в Париж или Лондон, но Люси просто отправила заявление, а получив разрешение, сообщила, что едет в Испанию. Деньги у нее были свои, их ей оставили бабушка и дедушка, и она уже получила доступ к фонду. «Что ж, по крайней мере это Европа», — развела руками мать, наказав оставить наследство там, где оно приносит приличные дивиденды. Спорить Люси не стала.
Она улыбнулась, подумав, как расстроится мать, когда узнает, чем занимается ее дочь. Важное место в списке причин потенциального неудовольствия миссис Стрэттон занимал новый бойфренд Люси, Исаак, студент университета Брандейса. Еврей! Человек, читающий «Дейли уоркер»! Люси сама подцепила его в электричке, когда возвращалась из бостонского Саут-Энда, куда ездила два раза в неделю давать бесплатные уроки в центре социальной помощи. Да, она сама подошла к нему и попросила номер телефона. Эмили Поуст[17] ей больше не указ. И миссис Стрэттон тоже.
Рэчел Гоулд вошла в общежитие последней, пропустив остальных, потому что берегла свою «ценность» — гитару. Каждый раз, когда электрический звонок выхватывал ее из сна, возвещая о пожаре, она внушала себе, что на этот раз пожар настоящий, что она спустится в полыхающее пламя, и оно поглотит ее. И если такое случится, пусть ее гитара будет с ней. Прах к праху. Мысль об этом приносила некоторое облегчение.
Неясная фигура промчалась через парковочную площадку. Кто-то тяжело перевел дыхание.
— Уф, едва не опоздала! Лиз всегда запирает пожарную дверь после проверки. И зачем только это все нужно? Я уже начинаю подумывать, что она — тайный пироманьяк.
Прин. Рэчел повернулась и, не говоря ни слова, отошла в темноту, где и постояла с минуту, ожидая, пока Хелен Принс пройдет в общежитие.
— Но дождь! Разве нельзя доехать на трамвае или взять такси?
— Феб, мы же договорились. Ты пользуешься моей машиной, когда захочешь, но время от времени подбираешь меня.
— Но ведь мне нужно еще дойти до деревни! Тебе гораздо проще добраться на автобусе или такси. И ждать не придется.
— Только не дави на меня своей логикой, — рассмеялась Прин. — У меня с собой куча пакетов и никакого желания таскаться с ними по городу. Хватит того, что уже проехала на троллейбусе.
Феб попыталась сменить тактику.
— Не уверена, что мне стоит садиться за руль. Меня опять знобит, и я только что приняла таблетку.
— Тебе же не погрузчик вести. Всего лишь прокатиться на машине. Маленькой, послушной машинке. А таблетка подействует не раньше, чем через час.
Феб вздохнула.
— Ладно. Приеду. Но скоро не жди.
На последний день рождения родители подарили Прин серебристый спортивный «мерседес». Предполагалось, что «карманн джиа» перейдет сестре, но Элейн от машины отказалась, предпочтя получить взамен новенькую парусную лодку — парусный спорт стал ее очередной большой любовью. Поскольку студенткам Пелэма разрешалось иметь автомобиль только со второго семестра четвертого курса, Прин держала свой в деревне, в гараже некоего Пита. Пит уже несколько лет с удовольствием оказывал такого рода услуги, и на его стоянке не было свободных мест. Большого секрета из этого никто не делал, но администрация колледжа, если и знала что-то, предпочитала помалкивать. Точно так же она закрывала глаза на то, что некоторые девушки держали в деревенской конюшне своих лошадей. Запрет в отношении последних ввели в годы Великой депрессии, чтобы имущественное неравенство не так заметно бросалось в глаза. Конюшню в кампусе тогда закрыли и переоборудовали в жилое помещение. Поскольку стипендиальная программа тогда только зарождалась, буквально все студентки относились к имущему классу, и правило в отношении лошадей с самого начала выглядело бессмысленным жестом. Что касается запрета на автомобили, то, вводя его, администрация в первую очередь пыталась предотвратить
