Я подбирался к бабушке сзади, обхватывал её шею руками и тихо шептал:
— Что, кроме всегдашнего?
— Не уморился? — так же тихо, одними губами спрашивала она.
— Не-а… Я там выспался. В траве, на холмах.
— Поешь-то сперва.
— Не, не хочу сперва. Потом.
И бабушка перечисляла те дела, которые оставили для меня. Если надо было что-то купить, приходилось бежать в дальнюю лавку «Колокольня», потому что ближняя, «Песочница», была уже закрыта, а в «Колокольне» отпускали и за час до полуночи. Мне жутко хотелось слетать в лавку с доскою, и однажды я решился. Взял сумку на ремне, повесил через плечо. Было уже совсем поздно, половина одиннадцатого. Я нарочно так тянул, чтобы на улицах стало пустынно. Если даже кто-то заметит, то не разберёт толком, что да как.
Дорога вела в гору. Я опустил летучку перед собой на высоту бёдер, чуть подтолкнул вперёд. Она понимала. Она заскользила над мостовой, а я бежал следом, чуть опираясь на неё, как будто помогал набирать скорость качелям. Потом лёг на летучку животом и полетел вниз — там, у Серебристого мостика, улица чуть опускалась. Потом снова вверх — и уже очень быстро, и уже не касался мостовой ногами! Летучка взяла выше, выше, я раскинул руки…
И тут что-то дёрнуло меня за щиколотку.
Рывок был сильный, летучка выскользнула, я упал на одно колено, но не расшибся. Потому что рядом со мной очутился человек. Он поддержал меня, подставив ногу. Летучка пролетела ещё пару шагов, замерла и тихо опустилась на мостовую, сделав вид, будто она — самая обыкновенная.
— Ку-ку! — сказал человек. — Приве-е-ет!
Он выглядел, как сумасшедший. Как ни странно, я успокоился — от сумасшедшего можно просто удрать. У него были длинные руки, болтающиеся, точно у куклы, которую дёргают за верёвочки. Он ухмылялся, рассеянно блуждая взглядом.
— Я давно тебя иска-а-ал. У тебя моя доска-а-а…
— Фига с два! — крикнул я, отпрыгивая. — Уж точно не твоя!
Глаза психа остановились. На мне. Ухмылка осталась, но она превратилась в какую-то задумчивую, словно этот тип и правда размышлял о чём-то.
— У меня есть документ, — сказал он уже почти нормальным голосом. — Видишь? — Он вынул из кармана пиджака кусок толстого пергамента. Во второй руке оказался маленький фонарик. Псих посветил на пергамент, и там проявилась странная восьмиугольная звезда. Сияющая… — И здесь — тоже.
Он направил луч на летучку. И… на одном крае доски высветился точно такой же знак. Я оцепенел.
— Да не бойся, — прошептал он. — Не отниму.
Взял мою руку. Я так ослаб, что даже не подумал вырываться. Ладонь у него была горячая, как клешня вулканного огнерога.
— Нам нужно поговорить. Прилетай завтра днём, в любое время, к башне Тогородора. Знаешь её? Войдёшь во двор, там мы и встретимся.
Я кивнул. Мир рушился, я ничего не чувствовал. Конечно, я знал эту башню, только…
— Меня разве пустят? Это же башня Высшего Мастера.
— Пустят, — снова усмехнулся он. — В любое удобное для тебя время…
Повернувшись, он зашагал — неуклюже, как на ходулях, — в темноту.
День был невероятно солнечный. Ярко сияли даже камни стен и булыжники мостовой. Листья на деревьях блестели липким соком. Ветер уносил солнечный жар, и мне хотелось плакать оттого, что я иду по улицам в логово врага — именно так я называл вчерашнего кривляку! — а мог бы лететь сейчас, купаясь в ветровых потоках…
Я сделал всё, что мог. Спрятал летучку. Всё равно почти не спал. Мне казалось, спрятал надёжно, но когда речь идёт о Мастерах из Башен — в глубине души осознаешь, какой ты наивный и беспомощный.
У нас в Городе всякие начальники-управители стараются зря не вмешиваться в дела простых людей. Есть магистрат, есть стража, есть суды… Но обычный человек вроде меня или бабушки с дедушкой почти не обращает на них внимания. Я слышал рассказы чужестранцев о том, что у них всё по-другому. А почему — не особенно интересовался. Помню только, что от рассказов тянуло страхом и злобой. Было неприятно про такое думать, и я забывал. Но Мастера — они же оттуда, из чужого мне мира. Кажется, я первый раз это почувствовал так отчётливо. На самом деле они ведь могут всё, что захотят… И счастье ещё, что правителям и важным господам прежде не было никакого дела до моей жизни.
Калитка во двор башни была не заперта. Внутри оказался небольшой сад и дорожка, вымощенная белым камнем. Дальше, почти у самых стен башни, блестело зеркало прудика. У воды стояло кресло, а в кресле сидел старик. Других людей я не увидел. Было тихо, только птицы перекликались в ветках.
Старик, одетый в белое и сам белый — длинные волосы и борода, и даже кожа какая-то очень уж белая, — он почувствовал меня… да-да, именно почувствовал, не увидел, он слепой, догадался я. Он повернул ко мне длинное лицо, и я понял, что у него хорошее настроение.
— Какое чистое утро, Аль, — произнёс он. — Ты в нём — как светлая птичка. Свободная, чудесная птичка — но Троготт тебя испугал ночью, да? Твоё сердце бьётся, как будто тебя поймали и хотят посадить в клетку. Но ты свободен, Аль. Можешь играть, летать — никто не отберёт у тебя твою волшебную игрушку, никто не придёт к тебе и не потребует ничего. Мастера, Аль, не создают своё могущество из радости и свободы летающих мальчиков. Они только предлагают.
Я молчал. Пересохло во рту, да и не знал я, что нужно сказать.
— Если бы ты не был так напряжён, напуган — я показал бы тебе сад, башню, город… Город с башни так прекрасен, ты… Ах, да; ты наверняка уже поднимался выше самых высоких шпилей!.. Но, если захочешь — если тебе будет грустно, одиноко, если захочется спросить о чём-то важном, а рядом не окажется человека, способного выслушать и тем более понять… Приходи сюда в любое время. Тебе откроют. Или прилетай. Ты любишь читать? У меня прекрасная библиотека, сам я букв различить не могу, приходится приглашать чтеца… Ты мог бы брать книги из башни домой. В удобное для тебя время… Ты так стиснул губы, Аль… Ты, наверное, охрип, выпей воды. Я хочу услышать от тебя хоть слово — наверняка твой голос мне понравится…
Это было невыносимо глупо — но я не мог говорить. Чем больше слов произносил старик, тем сильнее сжимались, словно сведённые судорогой, мои губы. Я кивнул, понимая, что Мастер этого не видит. Надо было сказать: до свидания, мне пора идти. Но как?! И уходить молча… невозможно.
Он замолчал, прислушиваясь к чему-то. И кивнул:
— Ничего-ничего. Это всё неважно. Приходи… — Взгляд Мастера, сковывавший меня, изменился. Я понял, что позади кто-то есть. Повернулся, обмирая… — Нимо! Прошу тебя, проводи… нашего гостя. Его зовут Аль.
Солнце ударило всей июньской силой — и сияли у дорожки кусты неведомого растения золотистыми и белыми соцветиями и блестящими, будто мокрыми, листьями; слепили дрожащие блики в пруду; и пронзительно синело небо. А среди всего этого стоял он. Нимо.
На нём была одежда… я не знаю, как назвать этот цвет. Сперва показалось, что она белая, но когда Нимо чуть шевельнулся, я понял, что золотистый оттенок — не от солнечного света, а на самом деле. Но он лёгкий, исчезающий… Я вспомнил словосочетание «белое золото». Никогда не видел такое; а может, видел, но не знал, что это — оно. Но слова эти были лучше всего.
Нимо, тонкий и лёгкий, как наваждение, взмахом руки позвал за собой. Раздвинулись кусты; время растворилось, как на границе сна — и я уже стоял за оградой. День потускнел, как будто погасили половину светильников. Улицы были пусты. Мысли кристально чистые и какие-то хрупкие, точно корочки наста над пустотой растаявших сугробов… Откуда эта снежная фантазия?.. Я опять подумал о Нимо и понял, что не знаю, мальчик он или девочка? Он нереальный, как призрак, и вместе — может быть, больше настоящий, чем весь мир. Когда он открыл для меня двери и отодвинулся, пропуская — и сад, и тропинка, и небо, и ограда сделались зыбкими, далёкими, неясными.
