быть, страх падения или страх пространства? В какой-то миг я начинал чувствовать, как натянулись нити сил. Этот страх никогда не обнаруживался, пока я летал низко над холмами, кувыркался, скользил над откосами, сияющими от залитой солнцем травы. Но вот я взлетал выше, поднимался над крышами и чувствовал неуверенность. Легкость и беззаботность исчезали, а чтобы подниматься ещё и ещё, я должен был сжимать в себе какие-то пружины, иначе воздух переставал меня держать. Но желание продолжать полёт было сильнее, и крыши или холмы оказывались далеко-далеко внизу… Иногда сил хватало подняться так высоко, что от бесконечности пространств я словно превращался в неудержимый комок энергии, в музыку, заполнявшую весь мир. Случалось, я так и не находил границ и исчезал за пределами.
Они летели ещё один день и ещё одну ночь, а наутро водяник увидел бескрайнюю равнину, зелёную от трав, белую от тумана, с синими жилками рек. Корабль висел неподвижно — так подумал Брэндли, пока не посмотрел вниз. Впереди и справа была только равнина и небо. А слева на горизонте виднелось что-то непонятное.
Вышел штурман с трубой, стал изучать это самое непонятное — далёкое, протяженное, скрытое дымкой. Брэндли робел в обществе взрослых человеков на корабле, как будто они в любой момент могли опомниться, заругаться: мол, как же так, кто позволил, откуда посторонние детишки на «Бабочке»?!
Штурман был высоченный, в чудном, долгополом сюртуке, на вид таком жестком и блестящем, что Брэндли казалось — если ткнуть в него пальцем, раздастся жестяное звяканье. Лицо человека — тоже длинное, худое, «лошадиное», — заворожило водяника; он пялился, пока из-за ворота сюртука не высунул мордочку крысюк штурмана и не показал ему маленькую фигу.
Брэндли снова всмотрелся в дымчатую полосу… и вздрогнул: ну, конечно же! Это были ещё горы. Они вырастали, почти отвесные, из зелени равнины, и вздымались на невероятную высоту. Ветер дул прямо оттуда.
Водяник увидел матросов — их сразу стало как-то много на вантах; водяник не разбирался в парусной премудрости, но ясно было, что корабль начинал какой-то маневр, часть парусов убиралась, кто-то отрывисто командовал. «Бабочка» сменила курс. Пойдёт против ветра, понял Брэндли.
Горы вырастали. Брэндли не мог оторвать взгляд от каменной стены впереди. «Бабочка» неслась прямо на неё, боцман сорванным голосом кричал на матросов… Но он же знает, что делает, ошеломлённо уверял себя водяник…
Вдруг «Бабочку» швырнуло ударом ветра, она почти легла на левый борт. Закричали разом несколько голосов, но водяник уже ничего не понимал — бесконечные минуты висел между небом и землёй, не зная, падает он уже или каким-то чудом остаётся на корабле.
«Раззява» прямо по курсу! — холодно сказали почти над самым ухом.
— Я понял. — Чистый, почему-то весёлый голос Аля. И… стало тихо. Тихо-тихо. Точно заложило уши. Водяник сжался, недоумевая, пока не увидел обвисшие паруса — ветер пропал, как будто корабль накрыли стеклянной банкой.
«Бабочка» двигалась по инерции — медленно, величественно, — прямо в узкую щель между скалами.
Скалы по обе стороны разошлись, и Брэндли представился занавес — когда-то, очень давно, ещё совсем маленьким был он на представлении человековского театра. Брэндли плохо запомнил представление, больше — яркие костюмы актёров, их громкие голоса, звон каких-то блестящих инструментов… и занавес. Очень долго маленький водяник считал, что занавес сделан из малахита. Такой зелёный камень лежал у деда на столе, Брэндли касался его пальцами и гадал, как человековские мастера сумели сделать огромную, движущуюся махину…
Долго-долго было очень тихо. И посреди этой тишины вдруг заскрипели «крылья». Водяник перегнулся через леер, чтобы лучше рассмотреть: он знал о такой штуке, но первый раз видел, как корабль выпускает «крылья» — небольшие деревянные лопасти выдвигались из бортов метра на два справа и слева. Их всегда делали только из «летучей» древесины, и кораблей, у которых имелись «крылья», было мало — три или четыре.
«Лунная бабочка» тихо поднималась вверх. Равнины остались далеко внизу, за скалами. Впереди, как в чаше, в кольце неприступных гор лежала потаённая страна, затерянный мир.
Без ветряного мага туда подняться нечего и думать, сообразил водяник. Холодный воздух с ледяных вершин всегда тёк вниз. Сейчас Аль остановил его движение, но давалось мальчишке это трудно — Аль стоял, вцепившись ладонями в фок-мачту, закрыв глаза и запрокинув лицо. Рот его был открыт, как будто Аль кричал беззвучно.
Водяник, пошатываясь на затёкших ногах, двинулся к нему.
— Эй! — окликнули справа. Наверное, боцман. — Мелкий! Не лезь к мастеру!
Брэндли не послушался. Прижался лицом к локтю Аля — ледяному, в пупырышках.
…И вот тогда Дзынь впервые поняла, что совершенно не знает, как одеваются человековские дети!
Если бы не Большая Ха, ведьмучка, не задумываясь, шагала бы по городу, пока не разыскала школу ветряных магов. А там уж… И плевать на то, что думают и как смотрят на неё люди. Так ей казалось.
У Города-На-Холме она была до рассвета. Посмотрела на здания, утонувшие в сонном беззвучии… От них тянуло спёртым человечьим теплом… И поняла, что в город ей очень-очень не хочется.
Он был, наверное, красив. Башенки и мостики, высокие стрельчатые окна в деревянных и каменных домах. Сады. Причудливые флюгеры, черепица крыш, разноцветная — Дзынь видела это даже в полусвете конца ночи.
Дзынь всегда считала, что не зависит от людей. Они ей безразличны, она их не боится, не любит и не ненавидит. Иногда изучает или балуется с ними. Дзынь верила в это, пока людей было мало, и они приходили на её территорию — путниками, гостями.
Они мне ничего не могут сделать, подумала Дзынь — и сердито пнула правой ногой левую. Потому что твердила это, как заклинание, уже в двадцатый, наверное, раз. И решила дождаться рассвета, вспомнив, что люди настороженно относятся к темноте, а заодно и к тем, кто не боится ночи.
Утром по дороге прошли самые разные люди. В город и из города. Некоторые обращали на ведьмучку внимание, но чаще её просто не замечали. Сперва Дзынь радовалась этому, потом ей сделалось почему-то неуютно. Кажется, люди считали странную девчонку слишком незначительным явлением. Да к тому же…
— Мам, — сказал маленький мальчик на телеге, въезжавшей город. — А вон дулочка!
Дзынь обернулась… И ей стало холодно… А потом она с бешенством втиснула кулак в дёрн между коленками. Я тебя высосу, мелкий какашник! — прошипела она беззвучно, отворачиваясь. Большая Ха была права — в городе ведьмучке придётся очень-очень трудно.
…Раньше Дзынь почти не имела дел с детьми. По болотам и в лесу путешествовали взрослые, их она встречала на постоялых дворах и на дорогах, за кострами бородатых охотников украдкой наблюдала из тьмы подлеска. И считала, что дети — такие же точно человечины, только вертлявые и мелкие.
— Эй, ты! — ухватила она за рукав конопатого пацана, раза в два её шире. — Где тут у вас одёжой торгуют?
Пацан раскрыл в изумлении рот — Дзынь аж захотелось пальцем ширнуть: вдруг оттуда, как из дупла, птица какая выпорхнет!
— Во! — выдохнул он. — Ты откуда такая взялась, кикимора?
Ведьмучка другой рукой защемила ему шею, подтянув лохматую голову поближе к себе.
— Не ёрзай. Отвечай тихо, о чём спрошено, и скачи себе.
Парень перепугался, вспотел. Ещё бы — такая хилая на вид мелюзговина…
…— Нет у нас никакой школы ветряных магов, это легенда. Ну, подумай же, девочка, зачем устраивать школу, если всего-то кораблей три десятка, и на каждом из них давным-давно есть свой мастер ветров?
— Но где-то же их учат!
— Если кто и учит, то каждый маг своего ученика сам. Да и то, не слышал я, чтоб детишек в маги брали… Девочка, ты про летучки-то знаешь? Доски такие особенные. А делают их из заморских деревьев, и
