ржал надо мной. И Ленка снова хохотала до слез. А потом Рыбе надоело, и он одним красивым ударом расквасил мне нос. И я залился кровью и слезами. Забавное зрелище! Никто, наверное, еще не был так унижен, как я… Помню, как я стоял на краю крыши пятиэтажного дома. Почти целый час стоял, ждал, что внизу соберется толпа, прибегут испуганные учителя, милиционеры схватят Рыбу, а Ленка снизу попросит у меня прощения. Но никто меня не заметил, и мне пришлось спуститься вниз по лестнице… Наверное, ничего бы не изменилось в моей жизни, если бы однажды… Если бы однажды…
Новоруков опять сел и стал щелкать костяшками пальцев. Я заметил, что они мелко дрожат, а его губы искривлены в какой-то болезненной ухмылке. Но глаза его были наполнены странным восторгом, словно он видел удивительное, необыкновенное зрелище.
– Как-то я допоздна задержался в школе. Ждал, пока стемнеет и можно будет незамеченным пробраться к дому. Слонялся по темным коридорам и бесцельно заглядывал в классы. И вдруг в одном классе я увидел тощего белобрысого паренька. Он был на год младше меня. Сидел за первой партой и, высунув язык от усердия, что-то старательно писал в тетради. Когда я вошел в класс, он вздрогнул и поднял голову… Ты представляешь, я увидел в его глазах страх! Самый настоящий, неподдельный страх! Этот пацан испугался меня!.. Ничего подобного я еще никогда не испытывал. Какое-то неизведанное чувство стало разрывать мою грудь. Мне казалось, что я дышу ледяным воздухом, что я вырастаю, словно монстр из фильма ужасов, что между моих губ вылезают клыки, а глаза наливаются кровью… Это было что-то удивительное! Я подошел к мальчишке и грозным голосом спрашиваю: что ты, мол, делаешь тут? Воруешь школьное имущество? А он совсем от страха смялся, головой трясет, пытается что-то ответить, и подбородок у него дрожит, и руки судорожно комкают край тетради… Я не верил своим глазам! Мне казалось, что произошло чудо, и я стал тем, кем втайне мечтал быть: сильным, страшным, беспощадным, способным побить Рыбу… Помню, я схватил его тетрадь и стал громко читать и нарочно коверкал голос, чтобы было смешнее: «А еще у бабушки были гуси, и я любил их кормить хлебом, размоченным в воде, а бабушка меня ругала, что я хлеб перевожу, потому что в сельпо хлеб привозили раз в неделю…» Мальчишка втянул голову в плечи от страха и стыда, а я смял тетрадь и кинул ему в лицо: «Ах ты, негодяй! Хлеб раз в неделю привозили, а ты его, засранец, гусям скармливал?» Я уже не мог остановиться. Сначала я щипнул его за щеку, потом дернул за волосы… Он был для меня как забавная игрушка. Мне было ужасно приятно отвешивать ему подзатыльники, давать пощечины. Мальчишка стал плакать. Тогда я выволок его за волосы из-за парты и заставил встать на колени. Он стоял и заливался слезами. Он был маленький, униженный, жалкий. И все мое унижение, которое я испытал, словно перетекало в него, и я очищался, и мне становилось легче дышать, и хотелось смеяться, что-то ломать, крушить, бить… А потом я стал плевать мальчишке в лицо. И он даже не прикрывался руками, и слюни стекали с его подбородка на отглаженный белый воротничок…
Новоруков взглянул на меня с пытливым любопытством: как я реагирую на его рассказ?
– Потом я часто вспоминал эту сцену, – продолжал он, – и понимал, что ничего более приятного не ощущал. Я и в Афган попросился только потому, что надеялся испытать там нечто подобное – прочесывать кишлаки, вламываться в дома, ставить стариков на колени… Но судьба словно дразнила меня. Ты, наверное, помнишь, что в те годы моджахеды разбивали нас в пух и прах, и большей частью мы ползали перед афганцами по земле. Меня ранило, месяц я провалялся в кабульском госпитале, потом перевели в Ташкент, и в Афган я уже больше не вернулся. И осталось неудовлетворенное чувство. И на него, как на открытую рану, стали наслаиваться новые унижения. Я попал служить в Иваново и начал скитаться по частным квартирам и сараям. Раненый офицер унижался перед всякой пьяной тварью, умоляя сдать мне комнату. Ублюдочные чиновники, которые распределяли офицерам жилье, восседали за своими столами и даже не поднимали свои откормленные свиные хари, если я приходил к ним без подарка! Я должен был кланяться им в ножки, регулярно поздравлять с праздниками, оказывать материальную помощь и бесконечно таскать им водку и закуску! – Новоруков уже перешел на крик. Схватив бокал, он с силой швырнул его об пол. – У меня открылось внутреннее кровотечение. Врач, который меня осматривал, долго вздыхал и жаловался на зарплату. Ждал, когда я дам ему денег. Каждая сука, от которой я зависел, жаждала моего унижения. Жирные, уродливые тетки, забывшие о мужской любви, наслаждались своей властью надо мной. Куда ни плюнь – в поликлинике, в квартирной части, в финансовом отделении, в кассе взаимопомощи, в отделе кадров, даже в машбюро, – везде надо было ходить на полусогнутых, с цветочками, шоколадками, бутылками, конвертами. Гараж стал строить на пустыре – так прибежала милиция во главе с местным чиновником. Привели в кабинет, глазками хлопают, мнутся и советуют: «Думай, парень, думай!» А чиновник то календарь полистает, то карандашом в ухе поковыряет, то ногу за ногу закинет – шило в заднице сидит, слов подобрать не может, как бы мягче намекнуть… Я нищенствовал, сдавал бутылки, летом воровал в садах яблоки, которые потом продавал на рынке. Пришлось сдать в комиссионку все, что привез из Афгана: магнитофон, джинсы, авторучки, электробритву… И тогда я понял, что жить в этом поганом мире может только тот, у кого есть Стол. Люди утверждают себя Столами! И всем наплевать на меня, на мои подвиги и мои раны! Стол – это таран, это броня, это машина для выбивания денег. Чем крепче Стол, тем больше благ он дает. А у меня не было Стола. У меня был только дивизион гаубичной артиллерии, честь и бесконечные долги Родине… И во мне снова что-то лопнуло. Тот мальчишка, которого я поставил на колени, не выходил из моей головы. С удвоенной силой меня стала душить жажда удовлетворения самолюбия. И тогда я решил уволиться из армии и пойти в милицию, чтобы поставить на колени и пересажать всех тварей, которые унижали меня. Всех за решетку! Мне уже ничего не надо было – ни квартиры, ни денег. Месть переполняла разум!.. И что ты думаешь? Я смог восстановить справедливость? Ха-ха-ха! Я провел блестящую операцию и поймал на взятке одного чинушу. Все было строго по закону: меченые деньги, свидетели, видеозапись. Комар носа не подточит! И что ты думаешь? Приезжает на место преступления мой начальник, заходит в кабинет и с порога протягивает руку этому чинуше. Меня с позором выставляют из кабинета, а на следующий день начинается разбор полетов: «Новоруков, мать твою! Кто тебе дал право заниматься отработкой этого человека? Да ты знаешь, кто он такой? Да он всю нашу районную милицию с дерьмом перемешает, если захочет! Ты еще молодой и многого не понимаешь!» И так далее в том же духе… Знаешь, чем закончилась эта история? Меня заставили прийти к этому чиновнику и извиниться перед ним. Извиняться, конечно, я не стал. Сказал только: «Придет время – рассчитаемся…» Целый год мне не выплачивали премиальных. Потом еще был случай. На пустыре два рыночных торгаша изнасиловали мальчишку. Я вычислил одного из них. Составил фоторобот. Очень точно получилось – и родинка над бровью, и губа рассечена. Словно фотография. Найти негодяя по этому фотороботу – раз плюнуть! А через пару дней случайно увидел то, что разослали по факсу. Боже мой! Серая мазня: два глаза, нос, а все остальное закрывает вязаная шапочка. Я кидаюсь к начальнику. Что вы, говорю, сделали с моим фотороботом? А он мне: «Новоруков, заткнись! Этого человека трогать нельзя! Он весь город продуктами снабжает. Хочешь, чтобы начался инспирированный голод?» Я к прокурору. А он мне по-отечески: «Сынок, это политика. Здесь надо головой думать, кого можно брать, а кого нельзя!» Коситься на меня стали, потому что не вымогал деньги. Как же! Белая ворона! Опасен, потому что независим.
Новоруков замолчал, повернул голову и посмотрел на таймер. Потом поддел ногой осколок бокала и хлебнул коньяк прямо из бутылки.
– Я думал, что совершенно одинок на этой Земле. И что моя участь – быть униженным и раздавленным. Какие только мысли не приходили мне в голову! Несколько раз я всерьез подумывал о самоубийстве. Иногда мне хотелось схватить табельное оружие, приехать в Киров, разыскать Ленку, изнасиловать, а потом расстрелять ее… Ужас, грязь, осознание своего ничтожества – вот что наполняло мою душу. Но однажды случилось то, что перевернуло всю мою жизнь. Я задержал одного парня с Кавказа. Документы у него были в порядке, трезвый, вел себя нормально. Вот мы с ним и разговорились, и стал он рассказывать мне о своей жизни. Сначала я слушал его невнимательно, а потом… а потом, Кирилл, меня словно обухом по голове: да это же про меня он рассказывает! Наши с ним судьбы будто под копирку написаны! Он с самого рождения привык к тому, что его называли «черным», «чуркой». Он вечно завидовал блондинам. В отличие от него, от них пахло хорошим одеколоном, их щеки были розовыми, а глаза – голубыми. И девчонки смотрели только на них. А он стыдился даже своего имени. Когда знакомился с кем-то, его всегда переспрашивали: «Как-как тебя зовут? Шабуга… Шагудибурдин? Нет? Шагадуб…» Он мучительно краснел, потом махал рукой и отвечал: «Да зовите просто Шурик!» И все его друзья тоже стыдились своих имен. Низами стал Колей, Гасым – Игорем, Самаил – Сашей. Потом он начал комплексовать из-за своего родного языка. Акцент, клеймо второсортности, будь он проклят! Русский знал хорошо, но никак не мог научиться произносить «е» и мягкое «щ». И губы растягивал, и язык терзал, но все равно получалось «дэвушка», «нешастье»… Он тоже как-то влюбился в девочку. В голубоглазую блондинку! Дышать на нее боялся. Цветы носил. Цветы и подарки она принимала, но под ручку брать не позволяла. А когда он однажды предложил выйти за него, она брезгливо скривилась и крикнула: «Замуж за тебя? Да ты, чебурек, помойся да морду побрей для начала!» Он смотрел на себя в зеркало. Да, не красавец. Зато не пьяница, трудолюбивый, уважает старших. Что же ему делать, если нос немного крупноват, и в двадцать пять лет уже седина белеет на висках, и ноги волосатые, и никак не получается произнести эту проклятую букву «щ»? Всю жизнь чувствовать себя ущербным? Как приподняться, освободиться от презрительного клейма? Чем взять? Учебой? Так способностей не хватает. Такая, увы, родословная: отец, дед и прадед только овец пасли да с фашистами дрались. Талантом? Увы, нет таланта. Не умел он ни рисовать, ни стихов писать, ни песни петь. Ничего не умел, чего хотела от него голубоглазая блондинка. Полный нуль. Инопланетянин… Такие же чувства и у сестры того парня. Девушка честная, верная, послушная, безропотная. Весь день у плиты, в поле, во дворе – спину не разгибает. Вечером телевизор. А в нем – другая жизнь, другие женщины, невероятно красивые, с длинными ногами, тонкими чертами лица, роскошными прическами. Только и делают, что сидят на мягких подушечках, пьют шампанское, сверкают бриллиантами и выбирают себе мужчин. А она невольно глянула в зеркало, сравнивая. Лицо темное, волосы черные, нос крупный. Восемнадцать лет всего, а выглядит как старуха. И никто не убивается по ней, и на танцы не приглашает, и стихи не пишет. Но если не принимать во внимание внешность, то чем она хуже тех длинноногих пигалиц? Они же ничего в жизни не сделали хорошего, все им природа дала просто так, и мужики вокруг них роем кружатся! За что такая несправедливость? Почему на одной планете такая разница? Эти два мира – словно две планеты, а между ними космос. Одни живут в красоте и роскоши, мучаясь проблемой лишних калорий, а другие – в каменном веке. Это как биметаллическая пластина. Стоит ее подогреть, как она начинает корежиться, в ней возникают безумные противоречия. Но так долго продолжаться не может. В природе все постепенно усредняется. Холодные воздушные течения, встречаясь с теплыми, вызывают торнадо. В горах камни промерзают за ночь, а днем раскаляются, и тогда начинают взрываться. То же начинает происходить и среди народов… Помнишь, Кирилл, как мы смотрели на афганцев? Экзотика! «Ты глянь, чем они копают землю! А во что одеты! А в каких глинобитках живут! Ха-ха-ха! Неандертальцы!» Все. Досмеялись. Дохвастались. Мир переворачивается. Пришло время возвыситься тем, кто был унижен. И наоборот… Тот парень, Шагабутдин, пришел к этой же мысли, когда стоял у зеркала. Он представил себя в камуфляже, в шапочке да с «калашом» в руках. И понял, как можно быстро, легко и навсегда заставить этих красивых людей с розовыми щеками и голубыми глазами заставить его уважать. Заставить его бояться! Заставить их вызубрить назубок его имя, отучить их говорить мягкое «щ» и кинуть всех блондинок к его ногам! Не надо учиться, постигать эти тяжелые и глупые науки, придуманные цивилизованным миром. Не надо постигать манеры и правила приличия, придуманные миллионерами. Не надо следить за своим лицом, прической, одеждой и обувью. Достаточно всего лишь взять «калаш» и стать жестоким…
Новоруков прижал ладони к лицу и энергично потер. Когда он опустил руки, у него был вид усталого и разочарованного в жизни человека. Но лишь мгновенье. Новоруков распрямил плечи, и глаза его сверкнули азартным блеском.
– Вот тогда я понял этих людей. Их философия стала для меня откровением. Вот единственный способ сохранить свое достоинство перед бетонной стеной – перейти границы разумного! Да, власть делает человека свободным и счастливым. Но ее с успехом может заменить сила. Страшная, тупая, безжалостная сила! У меня наступило просветление, Кирилл. И я подумал: неужели так и буду пресмыкаться перед всякими Рыбами, Ленками, зажравшимися чинушами из квартирной части и продажными милицейскими начальниками? Так и буду до конца жизни утирать плевки? Я же офицер, ракетчик! Я могу командовать дивизионом с тактическими ракетами. Я могу сесть за такой Стол, от которого земля вздрогнет!.. И Федор Новоруков умер, а его душа воскресла в другом человеке – по имени Сайдулла. Я вернулся в армию. Проблем с восстановлением не было. Меня назначили сюда заместителем командира… Вскоре Шагабутдин свел меня со своими единомышленниками. И в среде этих людей я, наконец-то, почувствовал себя сильным и счастливым. Они мне все братья. Я их всех люблю. Потому что никто и
