А вот еще снимок, ракурс немного другой. Сняты только женщина и один из мужчин, крупным планом. Женщина как женщина, в темном шелковом платье с кружевным воротничком, а мужчина...
— Интересные снимки.
Фотограф рассматривает их, надев очки.
— Не понимаю, что вы находите в них интересного.
— Ну как же! Смотрите — вот сидят немецкие офицеры, что-то празднуют.
— Да с чего вы взяли?
— А вы посмотрите, как они одеты. Все в белых рубашках, подтяжки, рукава закатаны. Неофициальная обстановка, кители сняли. Видите, вон там столик, а на нем фуражки? Это высший офицерский состав подразделения СС, судя по высоте околыша. А на столе пачка сигарет, тоже немецкие, я такие видел. И бутылки? Отец с войны похожую принес, настоящий шнапс. А рядом — шампанское. Это немецкие офицеры, и они что-то празднуют. А еще я думаю, что снимок сделан до 1942 года.
— Почему?
— Вот, смотрите, на заднем плане, за спиной женщины, висит плакат американского производства, с рекламой автомобиля марки «Герон».
— И правда... Ну и что?
— А то, что такой плакат мог висеть только до того, как США вступили в войну. До того как прервали дипломатические отношения с Германией. А потому я думаю, что эти фото где-то 1938 года выпуска, не позднее. Кстати, фасон платья женщины тоже подтверждает мои предположения.
Наверное, я не наблюдательна либо не умею вот так сразу охватить все подробности. Я видела снимки целиком, а мелочи...
— Смотри, Лиза. Вот эти двое, крупным планом, никого тебе не напоминают? — говорит Рыжий.
— Нет. А что, должны?
— Присмотрись получше. Не зря ты просила Леху распечатать фотографии Клауса и его дяди.
Я вздрагиваю от неожиданности. Действительно, как же я не заметила? На снимке не кто иной, как Адольф-Мария фон Штромбек, а рядом с ним — наша пламенная ведьма Ольга Климковская. Я так и думала, что она и в молодости была бесцветной, из тех, на кого, раз взглянув, потом и не вспомнишь. И если допустить, что Климковская была среди офицеров в связи с выполнением задания, то непонятно, почему Корбут их прятал. Это значит только одно: серая злобная моль была напрямую связана с немецкой разведкой. Она была шпионкой!
— Вадик, ты понимаешь, что это значит?!
— Мы только что выпустили из мешка толстого наглого кота, который уже пылью покрылся, ожидая своего часа.
— Вот что было у Корбута на Климковскую и что он пытался проверить! Интересно, когда ее завербовали? Жаль, что старая ведьма уже кипит в адском котле. Вот бы послать ей эту фотографию! Чего бы я только не отдала, чтобы посмотреть на ее реакцию! Что же... утраченные возможности — это утраченные возможности. Но зачем этот снимок понадобился нашему новопреставленному знакомцу?
— Думаю, он не его искал. Но теперь многое становится ясным — она была знакома с фон Штромбеком и знала, что Клаус — его племянник. И если бы Люба вышла за Клауса, тот бы узнал ее, а, судя по фотографии, она не похожа на человека, которого немцы под пытками заставили сотрудничать. Вот почему она была такой ретивой сотрудницей КГБ — боялась, что ее заподозрят. А Корбут все эти годы хранил такой компромат... Кстати, почему и откуда у него негатив?
Я словно вижу, как все было. Осколки прошлого сейчас падают мне на голову. Остапов был прав, ничто не исчезает бесследно, а уж преступления — и подавно. Все постепенно становится на свои места, и картинка вырисовывается так себе. Ольга когда-то сделала ошибку, а платить за это заставила многих, и меня в том числе. Но почему я должна расплачиваться за чью-то слабость? «Грехи отцов падут на детей»? Леха был прав, старые долги предъявлены к оплате с процентами. Все сплелось в какой-то невероятный клубок, и я не знаю, как его распутать.
Старый фотограф не вмешивается в наш разговор. Он сделал для нас все, что мог, вот только...
— Скажите, а можно мне взять эту фотографию — ну, о которой мы говорили? — прошу я.
— Можно, — он грустно улыбается. — Вижу, вы попали в переделку. Если снимок вам как-то поможет, то берите. Сколько там мне осталось, а потом все это пойдет на свалку...
— Ну почему же! Разве у вас нет детей?
— Был сын, погиб, а внук.. Ему нет дела до старых фотографий. Жизнь сейчас иная, люди другие. Мы уже не смотрим в глаза друг другу, не думаем о том, порядочный рядом с тобой человек или нет. Все ориентируются на кошелек, в нем видят ценность человека. А я не люблю пустоглазых. Вот вы — не такие. А давайте я сфотографирую вас! Нет, правда! Вы очень красивая пара, и если подождете часок, то и фотографии вам сразу отдам.
Время у нас есть. Чтобы не обижать старого мастера, мы усаживаемся на продавленный диванчик, обитый красным, совершенно вытертым бархатом. Собственно, а почему бы и нет? Правда, мое лицо на фото почему-то обычно расплывается, как у лягушки, бровей и вовсе не видно, о волосах молчу, но сфотографируюсь, так и быть. Старику будет приятно.
— Может, не придется нам больше повидаться. Я уже старый, сколько мне осталось? Да я не в претензии. А вы посмотрите на снимок и скажете: фотографировал нас старик Янкин, да. И меня вспомните. А не вспомните — так снимок останется на память. Кто мы — без памяти? Вон, за окном, беспамятные бегают, вчерашний день ищут, а деньги, скажу я вам, еще не все счастье. Надо, чтобы люди тебя добрым словом вспоминали, да!
Он говорит и говорит, словно боится, что мы не станем слушать, а тем временем устанавливает свет, крутит нас в разные стороны, он похож на паучка в своей серой суконной куртке, седой и приветливый. И мне почему-то жаль его, он чем-то напоминает нашего Старика.
Через час мы покидаем ателье, и мастер сердечно прощается с нами. Мы никогда больше не увидимся, но я знаю: когда он уйдет, мир потеряет что-то важное. Может быть, часть своей доброты? И старые фотографии, любовно собранные в альбомы.
На удивление, мы с Рыжим получились отлично. Фотограф не соврал, он настоящий художник.
Он отдал нам и негатив, и несколько отличных снимков. И я впервые сама себе нравлюсь на фото, хоть я из когорты нефотогеничных. А может, я просто по-другому вижу себя, а камера права? Тогда почему камера старого фотографа увидела меня моими глазами? Или это он сам увидел во мне то, что других не интересовало? Он говорил, что фотографирует не лицо, а суть человека.
— И куда теперь? — Рыжий устал, я вижу. Да и я устала.
— У нас есть еще сутки, оплаченные в этой квартире. Давай поспим, а завтра поищем Оксану Вольскую.
— Что нам это даст?
— Не знаю, но пренебрегать такой возможностью не стоит. Пора вытащить из шкафа все до единого старые скелеты — провести генеральную уборку типа.
— А если она умерла?
— Умерла так умерла. Придумаю что-нибудь еще. Леха был прав, ничто не проходит бесследно, а преступлений в этом деле — пруд пруди. Позвони в больницу, узнай, как там Стас.
Рыжий берется за телефон, а я ныряю в душ. Черт подери, изобретение мыла — самое важное изобретение человечества, важнее, чем порох. А тому, кто придумал шампунь, я бы памятник поставила. Ну, или Нобелевскую премию дала.
— Лиза, что ты делаешь? — Все-таки Рыжий изрядный зануда. Ну разве он не слышит, как гудит фен?
— Рыбу продаю.
— Хватит валять дурака. Я дозвонился в больницу, час назад Стас пришел в себя. Надо ехать к нему, заплатить, ну и поговорить с ним, если можно.
— Я уже скоро, подожди.
Я переодеваюсь и выхожу. Чтобы снять усталость, мне иногда достаточно просто смыть с себя микробов.
— Смотри, какой туман, давай вызовем такси.
