предметы, и их физические свойства, то есть консистенция, цвет, запах. Было приятно убедиться, что воздух и здесь воздух и вода тоже вода.
Как-то я заглянул к соседу и другу Семену.
Дело было утром, он только что позавтракал в столовой и, направляясь в РТМ, зашел домой за сигаретами.
— Жарища, спасу нет! — сказал Семен, поглаживая голые коленки. — Бражки хватить, что ли? У нас, брат, отменная бражка, в нос так и шибает! — И с этими словами он открыл шкаф-холодильник и достал примерно двухлитровый бидончик, наполненный почти до краев.
Сказать по правде, я не люблю бражку, от нее голова болит, но в данном случае решил попробовать. Интересно все-таки было узнать, какая на этой планете бражка. Семен налил, я выпил и, признаться, не испытал радости. Их бражка напоминала наш, земной квас.
С той лишь разницей, что была насыщена какими-то острыми газами. Потому-то и шибала в нос.
Выпив янтарную жидкость, Пелагея передала стакан мне. Упускать случай было нельзя. Выйдя в прихожую — будто бы поставить стакан, — я сначала понюхал оставшуюся в ней жидкость, потом вылил ее себе в рот. Жидкость была как жидкость. Она ничем не пахла. И вкус у нее был нейтральный, то есть ни сладкий, ни горький, а так, черт знает какой…
Молодец!
VI
Когда Пелагея пришла в себя, все стали собираться.
Петр Свистун извинился и сказал, что пора, пора.
— Да, пора, — согласился Андрей Фридрихович.
Мне вдруг показалось, что он похож на Меньшикова в Березове, каким его изобразил сибирский художник Суриков. И нос, и сутулость — все как у Меньшикова.
Иван Павлыч не стал удерживать, здесь это не принято. Он еще раз ободряюще кивнул Пелагее: мол, держись, кума! — и шагнул к выходу.
Мы, мужчины, вышли. Лизавета Макаровна и Пелагея остались дожидаться, когда Юрий Фокин сообщит что-нибудь новенькое о капитане Соколове.
— Проводи, все равно тебе делать нечего, — сказал Петр Свистун, направляясь вдоль улицы.
Я заглянул в соседний двор. Дети играли в прятки.
Строгая воспитательница сидела на прежнем месте и не спускала с них глаз. Когда она обернулась в мою сторону, я помахал ей рукой. Она тоже помахала…
И все. Больше мы не встречались.
— Что ж ты домой-то? — заговорил Петр Свистун, шагая бок о бок со мною.
Я пожал плечами.
— Мать соскучилась, — тяжело и, кажется, искренне вздохнул Петр Свистун. В разговоре со мною он всегда был искренним. Я имею в виду того, земного Петра Свистуна, но, думаю, и здешний Петр Свистун тоже искренен.
Скоро мы вышли к поскотине. Андрей Фридрихович выкатил из-за деревьев двухместную машину, обошел вокруг нее, проверяя, все ли в порядке.
Наступила минута прощания. Со слов мальцовогольцов я уже знал, что процедура эта в общем-то довольно простая. Сын падает отцу на грудь, некоторое время (секунд десять-пятнадцать, не дольше) трется своей щекой о его щеку, потом отступает на шаг и смахивает слезу с ресницы. Если слезы не окажется — все равно смахивает, то есть делает соответствующее движение рукой, — так здесь принято.
С людьми менее близкими (например, с учителями, соседями, сослуживцами, случайными знакомыми) процедура прощания и того проще. Люди говорят друг другу: «Адье!» или: «Ну, будь!» — и расходятся в разные стороны.
Некоторые любят похлопывать друг друга по плечу, по спине, вообще по какой-нибудь части тела. Но, как мне объяснили, это здесь находится в стадии изучения.
Одни ученые-этикисты считают, что подобные жесты свидетельствуют о сердечной близости, другие — о невоспитанности. И те и другие имеют в своем арсенале веские доказательства и не хотят уступать. Чем кончится спор, покажет будущее.
Что касается меня лично, то я считаю, что похлопывание по плечу, по спине или по какой-нибудь другой части тела является все-таки признаком сердечной близости. Вот почему, прощаясь, я похлопал и Петра Свистуна, и в особенности Андрея Фридриховича. Петр Свистун принял мои хлопки как нечто должное. А Андрею Фридриховичу они не понравились. Во всяком случае, не очень понравились. Он оскалил желтоватые зубы и поспешил сесть за руль машины. Петр Свистун устроился рядом. Минуту спустя машина покатила по гладкой дороге.
Я повернулся, чтобы идти обратно, и увидел мальцов-огольцов. Они стояли в трех шагах, под сосной, и смотрели на меня, как на человека, который вышел сухим из воды.
— Ну как, дядя Эдуард? — спросил Сашка, кивая в сторону, куда укатила машина.
— Порядок! — ответил я бодрым голосом.
— И… ничего? Не узнал и не догадался? — кажется, не поверил Федька.
— Кто? Что? Не понимаю.
Оказывается, мальцы-огольцы все это время страшно боялись за меня. Боялись, что Петр Свистун обнаружит, поймет, догадается и поднимет шум. Правда, поднимать шум на этой планете не принято, здесь все делается чинно и благородно, однако бывает и здесь, бывает… В таком случае мне пришлось бы худо. В тюрьму, конечно, не посадили бы, их здесь и нет, тюрем-то, но карантин был бы обеспечен наверняка.
— Слава богу, пронесло! — сказал я тем же бодрым голосом.
— Удивительно! — совсем по-взрослому воскликнул Сашка. — У вас, дядя Эдуард, какие-нибудь особые приметы есть? Ну, какие-нибудь бородавки или родинки?
Бородавок у меня отродясь не бывало. А родинки — пожалуйста, родинок не занимать. Я показал мальцам небольшую коричневую родинку на правой руке ниже локтя. Они осмотрели ее и удивились еще пуще.
— Гены! Все дело в генах! Правда, Гоша?
Гоша неопределенно пожал плечами и хотел было возразить, но Сашка не дал ему раскрыть рта:
— В генах, в генах! — И, обращаясь ко мне, продолжал: — У нас тут есть теория, мы ее в школе изучаем, согласно которой человеческие гены способны распространяться вместе с космическими лучами. Некоторые ученые даже утверждают, будто время от времени происходят генетические взрывы, когда миллиарды и триллионы генов одновременно переносятся с одной планеты на другую. До сих пор мы не верили, враки, думали… Вы, дядя Эдуард, первое доказательство в пользу этой теории.
— Ну ты и даешь! — засмеялся я.
— А что, не правда? Правда, правда! Если, допустим, испортится корабль и вы останетесь жить у нас, то по одним и тем же улицам будут ходить два одинаковых Эдуарда, родившихся на разных планетах.
Меня бросило в холод.
— Как это — испортится? — спросил я, глядя в упор на Сашку. — И откуда ты взял, что корабль может испортиться? Ну, отвечай!
— Это он догадки строит, — с готовностью пояснил Федька.
Его слова показались мне убедительными, но зерно тревоги уже проросло и не давало покоя. Мы пошли, обсуждая всевозможные теории, потом остановились — недалеко от РТМ, — и я сказал: — Вот что, огольцы, вы топайте домой, а я посмотрю корабль. А то, и правда, как бы не испортился.
— И мы с вами, дядя Эдуард!
