допрос на паперти Успенского собора и тут же простил им все грехи и преступления, снисходя к их слезному покаянию. Немало бояр и дворян ушло в эти дни из стана самозванца в Москву, но им на смену под знамена Тушинского вора пришло втрое больше людей из числа холопов и городской бедноты.
Глава десятая
Тень Бориса Годунова
Все недоброжелатели боярина Лыкова, а таких среди московской знати хватало, за глаза называли его «крученым, как поросячий хвост». Иными словами, боярин Лыков умел приспособиться к любым обстоятельствам, преследуя свою выгоду и втираясь в доверие к сильным мира сего. Прознав, что заговорщики во главе с боярами Голицыными перед низложением Василия Шуйского перетянули на свою сторону войско, Лыков сразу же переметнулся на их сторону, забыв о присяге, принесенной Шуйскому. Втереться в доверие к заговорщикам боярину Лыкову помогло его родство с Филаретом Романовым, на сестре которого он был женат. Филарет Романов имел немалое влияние среди заговорщиков. Не имея возможности попасть в число семи бояр-блюстителей из-за своего священнического сана, Филарет сумел протащить в эту коллегию своего брата Ивана Романова и свояка Бориса Лыкова, дабы те блюли его интересы на самом верховном уровне власти.
Когда пришла пора снарядить посольство к польскому королю, осаждающему Смоленск, чтобы завершить мирные переговоры и скрепить заключенный договор королевской печатью, то во главе этого посольства встали Василий Голицын и Филарет Романов.
Проводив своих послов к Сигизмунду, бояре-блюстители несколько раз пытались привести москвичей к присяге Владиславу, однако все их попытки завершились неудачей. Основная масса жителей Москвы не желала присягать на верность польскому королевичу, отец которого держал в осаде Смоленск. Москвичам было ненавистно само имя Сигизмунда.
Однажды толпа посадских людей накинулась посреди бела дня на Бориса Лыкова и его слуг, которые шли по Красносельской улице в сторону Кремля. Молодцы из простонародья, увидев на Лыкове богатые боярские одежды и высокую горлатную шапку из меха куницы, указали на него пальцем с криком: «Вот, еще один польский прихвостень! Ишь, рожу отъел, шире сковороды! А ну-ка, братцы, намнем ему бока! Пусть знает, свинячья морда, кто ныне в Москве хозяин!»
Посадские не только избили Лыкова и его челядинцев, но еще и отняли у них кошели с деньгами, посрывали с них дорогие шапки, изорвали на них одежды.
В Кремлевский дворец Лыков пришел с разбитым в кровь лицом, с синяком под глазом, весь вывалянный в грязи. Стояла середина октября, на улицах Москвы было грязно и слякотно.
После низложения Василия Шуйского в царских хоромах теперь хозяйничали бояре-блюстители во главе с Федором Мстиславским, они здесь заседали, встречали просителей, обедали и ужинали. Лишь на ночь бояре расходились по своим теремам.
— Доколе мы будем терпеть дикие выходки московской черни, братья? — возмущался Борис Лыков, представ перед своими коллегами в самом жалком виде. — До чего мы дожили, господа-бояре. Посадские людишки оскорбляют, унижают и грабят людей из боярского сословия днем в самом центре Москвы, и сие беззаконие сходит им с рук! Пора положить этому предел! Иначе Москва погрузится в хаос и безвластие!
— Хаос и безвластие уже давно гуляют по Москве, — мрачно заметил Иван Воротынский, — с той самой поры, как мы подписали этот злосчастный договор с Сигизмундом. Народ не желает видеть на московском троне польского королевича, поэтому ярость черни изливается на нас, бояр, заключивших унию с Польшей.
— Хочу вам заметить, други мои, что договор об унии подписан токмо нами, Сигизмунд же его до сих пор не подписал, — в тон Воротынскому добавил Андрей Трубецкой. — Минуло уже два месяца, как наше посольство прибыло в польский стан под Смоленском. Непонятно, почто Сигизмунд тянет вола за хвост, что его не устраивает?
— Сигизмунд, подлая душа, требует, чтобы Смоленск открыл ему ворота, лишь после этого он согласен подписать мирный договор, — проговорил Федор Мстиславский. — Еще Сигизмунд не согласен, чтобы его сын переходил из католичества в православие. Филарет прислал в Москву слугу с письмецом, где он пишет об этом.
— Это неслыханно! — возмущенно фыркнул Иван Романов. — Сигизмунд прочит на московский трон своего сына, а сам осаждает Смоленск и разоряет сельскую округу. Жолкевский обещал нам, что Сигизмунд отступится от Смоленска, если мы подпишем договор об унии с Речью Посполитой. Он обещал нам и то, что Владислав перед коронацией примет православие. Выходит, Жолкевский лгал нам!
— Надо вызвать сюда Жолкевского и потолковать с ним без обиняков! — сердито сказал Федор Шереметев. — Похоже, он нас за дурней держит!
— Необходимо отправить Жолкевского под Смоленск, дабы он поторопил Сигизмунда с подписанием договора, — промолвил Иван Воротынский. — Причем договор должен быть подписан Сигизмундом в том виде, в каком мы его согласовали с Жолкевским. То есть Смоленск останется неприкосновенным для поляков, а Владислав обязан принять православие. Иначе вся эта затея не имеет смысла!
— Братья, — напомнил о себе избитый Лыков, — сначала нужно навести порядок в Москве. Надо как-то приструнить московскую чернь, а то ведь знатному человеку по улице пройти невозможно!
Федор Мстиславский хмуро напомнил Борису Лыкову о том, что за последние четыре года Москва трижды находилась на осадном положении. Первый раз это случилось, когда отряды восставших смердов и казаков во главе с Болотниковым пытались ворваться в столицу со стороны села Коломенского. Второй раз Москва оказалась в осаде, когда объявился Лжедмитрий Второй, на целых полгода окопавшийся в Тушине со своей разбойной ратью. Третий раз под Москвой вновь объявился Тушинский вор вместе с литовским гетманом Сапегой, воинство которых с трудом удалось оттеснить от стен Москвы к Калуге.
— В условиях непрекращающейся Смуты все население Москвы давным-давно имеет на руках оружие, которое ныне без труда можно приобрести где угодно, — мрачно подытожил Федор Мстиславский. — Чернь не просто вооружена, но сплочена и организована, поскольку ею верховодят земские и губные старосты, выбранные из ее же среды. К тому же голод согнал в Москву множество смердов и холопов из окрестных деревень, а эта рвань живет токмо воровством и разбоем, ибо в нынешние тяжелые времена никто не пашет и не сеет. У нас всего четыре тысячи стрельцов и полторы тысячи верных дворян, этого войска хватает лишь на то, чтобы не допускать буйное простонародье в Кремль и поддерживать хоть какой-то порядок в Китай-городе.
— Какая же мы тогда власть, коль не смеем и носа высунуть из Кремля и Китай-города! — сердито фыркнул Лыков. — Надо любой ценой захватить господство над всеми концами и слободами Москвы.
— Любой ценой, это как? — прищурился Мстиславский, взглянув на Лыкова.
— Надо впустить в Кремль и Китай-город наемников Жолкевского, — сказал Лыков. — Коль воины Жолкевского помогли нам отбросить от Москвы Сапегу и Тушинского вора, они же помогут нам совладать и с московской чернью.
Сказанное Лыковым вызвало бурные споры и пререкания между боярами-блюстителями. Кто-то из них полагал, что такая мера чревата открытым восстанием москвичей, которые ненавидят поляков за их бесчинства под Смоленском. Кто-то резонно замечал, что Жолкевский и его военачальники, оказавшись в Кремле, просто-напросто отнимут власть у Семибоярщины. Кто-то говорил, что если по договору с Сигизмундом на московский трон должен сесть его сын, то это неизбежно приведет к тому, что поляки все едино рано или поздно окажутся в Кремле.
— Покуда Сигизмунд не подписался под нашими условиями, Владиславу не место в Москве, — раздраженно молвил Иван Воротынский. — Тем более ни один из наемников Жолкевского не должен вступить в Кремль. Покуда Сигизмунд не снимет осаду со Смоленска, мы должны разговаривать с Жолкевским как с неприятелем.
— Для нас ныне московская чернь страшнее Жолкевского! — возразил Воротынскому Борис Лыков. — Сегодня посадские меня избили и ограбили, завтра любой из вас может нарваться на кулак или нож хоть в
