вопросы, иначе этот костолом повыдергивает все твои белоснежные зубки. — Будыва кивнул на темноволосого детину в длинной грязной рубахе с засученными до локтей рукавами, который поигрывал щипцами, стоя возле привязанного к стулу юноши, белого как мел.
Другой палач стоял позади сидящей на табурете Матрены, поддерживая ее за плечи, поскольку она была как пьяная, заваливаясь то на одну сторону, то на другую.
Матрена с готовностью кивала головой, соглашаясь быть правдивой и покладистой. Она обливалась холодным потом, а ее сердце было готово выскочить из груди.
Будыва начал расспрашивать Матрену о том, какие разговоры вел Данила Ряполовский при ней, с кем он чаще всего встречался, отлучался ли куда-нибудь по ночам, что бормотал во сне… Вопросов было много, а Матрена, объятая страхом, плохо соображала, поэтому она то и дело путалась или не знала, что сказать. Все, что Матрена говорила, молодой писарь в сером кафтане с желтыми галунами тут же записывал на бумагу.
У Матрены пересохло в горле. Палач подал ей глиняную кружку с водой. Матрена взяла кружку дрожащими руками, поднесла к губам… Вдруг ее взгляд остановился на окровавленных выдернутых зубах, валявшихся на грязном каменном полу. У Матрены все поплыло перед глазами, а уши будто заложило пробками из овечьей шерсти. Выронив кружку с водой, она без чувств свалилась с табурета.
Безжалостный Будыва обошелся без крайних мер при допросах Матрены по той причине, что он был восхищен ее внешней прелестью. Втайне от высокого начальства Будыва за деньги и ценности уступал молодых узниц польским гусарам и наемникам, устроив в Пыточной башне что-то вроде притона. В одном из помещений тюрьмы была поставлена добротная широкая кровать с мягкой и чистой постелью, подручные Будывы туда и приводили женщин для интимной услады тех, кто мог за это заплатить. Простые воины обычно приходили в сумерках по одному или группами, развлекаясь с узницами тут же в темнице. Польские военачальники присылали в тюрьму слуг, которые уводили приглянувшуюся женщину в жилище своего господина. Ротмистры и сержанты платили больше Будыве, чем рядовые воины, поэтому им доставались самые юные и красивые пленницы. Простая солдатня, падкая на вино, чаще всего довольствовалась женщинами постарше и непривлекательными молодухами. Обычно ради экономии рейтары приходили группой и покупали одну женщину на всех.
Будыва и его палачи тоже не упускали своего. Они насиловали узниц прямо в пыточном застенке.
Хуже всего приходилось узницам, приговоренным к смерти. Их Будыва предлагал рейтарам и гусарам почти за бесценок, поэтому спрос на них был очень велик.
Однажды прислужники Будывы увели с собой на всю ночь Анастасию Юршину. Когда она вернулась под утро в застенок, где сидела Матрена, то вся одежда на ней была изорвана, а лицо ее было в синяках и ссадинах. Упав в изнеможении на соломенный тюфяк, Анастасия слабым измученным голосом поведала Матрене, что ее до самого рассвета мучили пятеро пьяных наемников, насилуя по очереди.
— Ежели и тебе выпадет это несчастье, милая, то лучше не сопротивляйся, все едино от насильников не отбиться, — закрыв глаза, шептала Анастасия. — Эти пьяные ублюдки токмо искалечат тебя, а ты такая красивая. Лучше уж будь покорна как овечка, так целее будешь, душа моя. Бог даст, родственники твои вызволят тебя отсюда, они ведь боярского рода. Это за меня заступиться некому, а посему нахлебаюсь я позора и унижений полной чашей.
Вид истерзанной Анастасии и ее слова посеяли в душе Матрены такой трепет, что слезы градом покатились у нее по щекам. Она принялась мысленно взывать к Господу и Богородице, умоляя этих небесных заступников поскорее вызволить ее из этой беды.
Днем узников кормили овсяной кашей, утром им давали лишь воду и хлеб.
Отведав скудного тюремного завтрака, Матрена собралась было прикорнуть в уголке на соломе, как вдруг тяжелая дверь со скрипом отворилась и в темницу ввалились три человека. Двое были немецкими наемниками, а третий был тюремный надзиратель, который держал в руке масляный фонарь. Переговариваясь между собой на родном языке, немцы оглядели четверых узниц. Затем один из них указал пальцем на Матрену.
Надзиратель запротестовал было, говоря наемникам, что эта белокурая красавица стоит очень больших денег, мол, пристав Будыва намерен уступать ее только знатным польским панам. Немцы громко настаивали на своем, коверкая русские слова. Они хлопали ладонями по кошелям с деньгами, привешенным у каждого к поясу, и требовали назвать цену.
Матрена, похолодев от страха, слушала, как надзиратель хриплым голосом торгуется с ландскнехтами. В мыслях Матрена взывала к Богу и к ангелам-хранителям об избавлении ее от позора. Однако мольбы Матрены не были услышаны вседержителем. Немцы сторговались-таки с надзирателем, тут же отсыпав ему серебра из своих кошелей.
Рыдающую от безысходного отчаяния Матрену немцы чуть ли не волоком утащили в другой застенок, куда вела каменная винтовая лестница. Там было гораздо светлее, поскольку солнечный свет щедро лился сюда сквозь два застекленных окна с закругленным верхом. Швырнув Матрену на широкое ложе у стены, ландскнехты принялись неторопливо раздеваться, обмениваясь веселыми репликами на немецком языке.
Матрене уже доводилось видеть наемников и раньше. Она частенько любовалась ими из окон дворца, наблюдая, как немцы и французы упражняются в фехтовании на клинках, занимаются различными боевыми перестроениями повзводно и поротно на площади перед дворцом. Матрену восхищали одежды наемников, яркие и необычные, на фоне длиннополых одеяний русских и поляков. Наемники носили очень узкие облегающие панталоны из мягкой полушерстяной ткани, похожие на чулки. Их короткие шарообразные штаны, подбитые ватой, и короткие разноцветные плащи сразу бросались в глаза, как и широкополые шляпы с пышными перьями.
В одежде французов Матрене очень нравились длинные перчатки из тонкой кожи, а также верхняя короткая куртка без рукавов, напоминающая жакет. Эта куртка называлась колет. Она имела низкий стоячий воротник и шилась из замши или плотной ткани, с узорами из бисера и жемчуга. Колет застегивался на груди длинным рядом блестящих пуговиц. У немцев Матрене нравились батистовые белые сорочки с кружевами у ворота и на обшлагах рукавов, кожаные башмаки с бантами и пряжками, но более всего — короткие куртки-пурпуэны из узорчатого и тисненого бархата, с продольными овальными разрезами на пышных рукавах, через которые виднелась белая нижняя рубашка. У некоторых пурпуэнов рукава были съемными, что тоже изумляло и восхищало Матрену, когда она видела, как наемники цепляют к своим курткам рукава самых броских цветов.
Вот и эти двое немцев были одеты в роскошные пурпуэны винно-красного цвета из алтабаса, контуры узоров на которых были выделены золотым кантом. У немца постарше съемные рукава куртки были изумрудного цвета, а у его более молодого товарища рукава имели дивный золотисто-охристый оттенок.
Раздевшись донага, ландскнехты со смехом и шуточками стали раздевать Матрену, стараясь не порвать ее сарафан. В комнате было холодно, здесь не было ни печи, ни очага. Оставшись без одежды, Матрена мигом закоченела так, что у нее зуб на зуб не попадал. Немцы чуть ли не силой заставили Матрену выпить вина из круглой плоской фляги, обтянутой кожаными ремешками крест-накрест. Потом они стали кидать жребий, кому из них первым возлечь на ложе с русской красавицей. Жребий выпал немцу по имени Конрад, который по возрасту годился Матрене в отцы.
Если в одежде Конрад смотрелся довольно молодцевато, то в голом виде он произвел на Матрену отталкивающее впечатление. Проводя свою бесшабашную жизнь среди опасностей и плотских излишеств, Конрад при своем немалом росте и широких плечах имел большой живот, его дряблые мышцы были затянуты жирком, которого было особенно много на бедрах, груди и шее. Его покрытое множеством шрамов тело имело нездоровый желтоватый цвет. Волосы на голове у него имели светло-пепельный оттенок, а волосы на груди и на ногах почему-то были светло-рыжие. Из-за большого живота Конрад долго не мог пристроиться в постели к Матрене, которая покорно раздвинула перед ним свои полные белые бедра. Конрад пыхтел как боров, то ложась на Матрену сверху, то ставя ее перед собой на четвереньки, то укладывая ее на бок. Закончилось все тем, что мужское достоинство Конрада обмякло и бессильно повисло, над чем не преминул посмеяться молодой ландскнехт по имени Зигфрид.
