князем Лопатой-Пожарским скакал знаменосец на гнедом жеребце. На багряном полотнище земского стяга грозно вздымались два золотых льва, обратившись один к другому оскаленными пастями.
Две конные лавины, блистая оружием и доспехами, с шумом и лязгом столкнулись на широком просторе Новодевичьего поля. Какое-то время было непонятно, кто же там одерживает верх: поляки или русские. Конные сотни с обеих сторон сшибались, рассыпались врозь, перемешивались так, что издали было не разобрать, где свои, а где чужие. Но вот все явственнее стал обозначаться перевес в сече польских гусар, над головами которых загибались высокие крылья из орлиных и гусиных перьев. Эти крылья, жестко прикрепленные к спинной части доспехов, при быстрой скачке издавали грозный свистящий гул. Этот устрашающий звук надолго оставался в памяти тех, кому хотя бы однажды довелось испытать на себе сокрушающий удар польской кавалерии.
Отступающая русская конница промчалась мимо частоколов и земляных валов, из-за которых по летящим галопом крылатым шевалежерам ударили русские пушки и пищали. Остоженский острог, где Пожарский разместил свои главные силы, окутался облаками порохового дыма. Дистанция до противника была еще слишком велика, поэтому первый залп не нанес польской коннице серьезных потерь. Ядрами и пулями были убиты всего около десятка гусар, вырвавшихся вперед дальше всех.
Конница Ходкевича оттянулась назад, уступив место для атаки своей пехоте.
Пожарский продолжал стоять на гребне вала, глядя из-под козырька своего шлема на приближающиеся длинные шеренги польских пехотинцев с мушкетами и алебардами в руках. Головы жолнеров и шляхтичей были покрыты шляпами и шапками, украшенными пышными перьями: белыми, красными, черными, дымчатыми…
«Не войско, а стая фазанов!» — усмехнулся про себя Пожарский.
Воеводы из пеших полков, стоявшие в укрытии за валом, упрашивали Пожарского не рисковать головой и не маячить на виду у вражеских стрелков. Пожарский далеко не сразу прислушался к словам своих военачальников.
Наконец Пожарский ловко сбежал вниз по крутому склону вала и добродушно проворчал, подходя к воеводам:
— Ну, чего вы раскудахтались! Иль я сам не разумею, когда мне можно высовываться, а когда нет. — Оглядев лица воевод, Пожарский помолчал и проговорил: — Сейчас Ходкевич начнет давить на нас своей пешей ратью, будет искать слабину в наших позициях. Пехоты у него явно больше, чем у нас, поэтому приказываю всем нашим всадникам спешиться и стоять до поры в резерве.
…Степан Горбатов остался недоволен тем, что Пожарский приказал его полку в предрассветной мгле выдвинуться в Белый город и затаиться там среди полусгоревших развалин неподалеку от Боровицких ворот Кремля. По замыслу Пожарского, полк Горбатова должен был сидеть в засаде и ждать, когда польский гарнизон выйдет из Кремля на вылазку. «Это непременно случится, когда войско Ходкевича вступит в битву с нашей ратью, — сказал Пожарский Горбатову. — А посему, полковник, расположи своих стрельцов так, чтобы выбравшиеся из Кремля ляхи сразу угодили под их шквальный огонь!»
Полк Горбатова должен был прикрывать тыл владимирских ратников, которые расположились у Чертольских ворот, от возможного удара поляков из кремлевской цитадели. На всякий случай стрельцы Горбатова держали под наблюдением и Водяные ворота Кремля, выходившие на берег Москвы-реки.
Около полудня Ходкевич бросил в сражение все свои силы, пытаясь прорвать русскую оборону у Тверских, Никитских и Арбатских ворот. Горбатов взволнованно вслушивался в доносящийся издали боевой клич поляков, заглушаемый пальбой из пищалей со стороны ополченцев. Судя по тому, что грохот выстрелов и крики поляков становились все ближе, наступление Ходкевича успешно развивалось.
Горбатов нервно прохаживался вдоль полуразрушенной стены какой-то бревенчатой церквушки, топча сапогами густую крапиву. Ему не терпелось вступить в бой с врагом, томительное бездействие изводило его.
Внезапно сзади полковника негромко окликнул один из сотников.
Горбатов резко обернулся, вперив вопрошающий нетерпеливый взгляд в лицо стрельца: «Ну, что?»
— Ворота в Боровицкой башне распахнулись, — подскочив к Горбатову, громким шепотом произнес сотник. — Из ворот потоком валят ляхи!
«Услыхал Господь мои молитвы!» — подумал Горбатов, подняв глаза к небу. И промолвил вслух:
— Ну что, Кирьян, угостим ляхов свинцовым горохом!
Сильным движением правой руки Горбатов извлек саблю из ножен, в левую руку он взял пистоль, вынув его из-за широкого пояса.
Этот бой стал самым кровавым в жизни полковника Горбатова.
Около семи сотен поляков нестройной толпой высыпали из кремлевских Боровицких ворот, перебежав по каменному мосту через широкий ров, заполненный водой. Худые, изможденные люди в длинных разноцветных кафтанах с галунами и кистями, в шапках с перьями и меховой опушкой, с пистолями, копьями и саблями в руках уверенно ринулись через развалины к угловой Алексеевской башне, где имелся проход к Чертольским воротам.
Загремевшие со всех сторон выстрелы стали для поляков полной неожиданностью. Многие из них упали, сраженные пулями, так и не поняв, что же случилось. Стрельцы Горбатова повыскакивали из своих укрытий, быстро взяв польский отряд в кольцо.
— Пленных не брать! — громко крикнул Горбатов своим подчиненным, преградив путь сразу троим оторопевшим полякам.
Одного из врагов Горбатов застрелил почти в упор, другому разрубил голову надвое. С третьим неприятелем Горбатову пришлось повозиться, поскольку тот умело владел клинком. Но и его в конце концов Горбатов зарубил. Среди вышедших на вылазку поляков немало было таких, кто мог отменно фехтовать хоть саблей, хоть рапирой. Однако все эти искусные бойцы были до такой степени истощены недоеданием, что не могли на равных противостоять полным сил стрельцам Горбатова.
Чувствуя в себе титанические силы и неиссякаемую злость, Горбатов гонялся за мечущимися в страхе поляками, убивая их одного за другим, громоздя одно мертвое тело на другое. Сабля Горбатова по самую рукоять окрасилась кровью врагов, он сам был забрызган кровью с головы до ног. Горбатов убивал разбегающихся поляков, словно изголодавшийся леопард, очутившийся среди беззащитных оленей. Лишь один раз Горбатов промахнулся, нанося удар саблей по голове какому-то польскому хорунжему в светло- зеленом широком казакине с двумя рядами блестящих пуговиц на груди. Наступив на головешку, Горбатов споткнулся, поэтому его сабля лишь сбила шапку с бритой головы поляка.
Хорунжий прицелился в Горбатова из пистоля, но тот ударом клинка выбил оружие из его слабой руки. Поляк обнажил саблю, но и саблю он потерял после молниеносного выпада Горбатова.
Упав на колени перед полковником, хорунжий с мольбой о пощаде протянул к нему дрожащие руки.
— Помилуй, пан! — пролепетал он. И торопливо добавил что-то по-польски.
«Милует Бог, а не я!» — подумал Горбатов, не чувствуя жалости в сердце.
Взмахнув саблей, Горбатов одним ударом отсек голову хорунжему.
Из семисот поляков, вышедших на вылазку, обратно в Кремль смогли пробиться всего двести человек.
Неудачной для поляков оказалась вылазка и из Водяных ворот. Пробираясь вдоль крепостной стены по низкому берегу Москвы-реки, растянувшийся польский отряд угодил под пищальный огонь стрельцов Горбатова, засевших на развалинах ветряной мельницы и в прибрежных зарослях ив. Бросившись на поляков с саблями и бердышами в руках, стрельцы с первого же натиска обратили их в бегство.
Продвинувшись от Тверских и Арбатских ворот до самой стены Белого города, отряды Ходкевича понесли столь тяжелые потери, что были вынуждены отступить. Ходкевич усилил натиск на позиции русских возле Чертольских ворот. Со стен Кремля по ополченцам Пожарского били тяжелые пушки польского гарнизона. Полк Пожарского на Остоженке сражался почти в полном окружении, отрезанный врагами от владимирских ополченцев и от полка воеводы Дмитриева.
Гусарам и гайдукам Ходкевича удалось прижать к берегу Москвы-реки около пятисот русских ратников во главе с Василием Турениным. За Москвой-рекой стояли полки князя Трубецкого, но они не сдвинулись с места, чтобы оказать помощь изнемогающему в битве войску Пожарского. Князь Трубецкой
